П.Кропоткин. Речи Бунтовщика. 

---

Политические права

Буржуазная печать постоянно восхваляет нам все прелести политических прав так-называемого «свободного гражданина», т.-е., всеобщей подачи голосов, свободы выборов, свободы печати и сходок, и тому подобного.

– «Раз вы имеете эту свободу – говорят нам, – то к чему-же вы бунтуете? Разве она не дает вам возможности произвести безусловно все необходимые преобразования, не прибегая к восстанию?».

Рассмотрим-же, чего стоят эти «политические права» с нашей точки зрения, т.-е. с точки зрения тех, кто ничего не имеет и никем не управляет, у кого «прав» очень мало, а обязанностей без конца.

Мы не станем утверждать, хотя иногда это и говорится во время споров, чтобы политические права не имели для нас никакой, цены. Мы превосходно знаем, что в западной Европе со времени уничтожения крепостной зависимости, а тем более, с конца прошлого века, народ приобрел некоторые, весьма ценные права. Крестьянин и рабочий перестали быть бесправными рабами, Западноевропейского крестьянина никто не волен сечь, как секут крестьян по сию пору в России, и господа дворяне больше не смотрят на мужика, как, на рабочую скотину. Точно также городской рабочий – особенно в больших городах, – раз он вышел из мастерской, считает себя равным любому барину. Благодаря революциям, благодаря крови, пролитой народом, народ приобрел кое-какие личные права, значения которых мы вовсе не хотим умалять. Даже русский крестьянин, с уничтожением крепостной зависимости, приобрел некоторые личные права, настолько ценные, что вполне оценить их может только тот, кто сам когда-то нес крепостное ярмо.

Но есть права и права; и смешивать их может только тот, кто норовит спутать понятия в народе. Есть права, имеющие действительное, положительное значение для человека, и есть права совершенно мнимые. Так, например, равенство между крестьянином и барином в их личных сношениях, или освобождение от телесного наказания, настолько дороги народу, что на западе он немедленно восстал бы, если бы кто-нибудь вздумал их нарушить. Даже русские крестьяне, освобожденные всего тридцать лет тому назад от крепостного рабства и барской розги (благодаря тому, что с самой Севастопольской войны они стали повсеместно бунтоваться и убивать своих помещиков) – даже русские крестьяне бунтуются, с тех пор, как Александр Александрович задумал вернуть их в подданство барину и назначил земских начальников из дворян, для нещадной порки мужиков.

Но есть другие права, как, например, всеобщая подача голосов, или свобода печати, к которым народ в западной Европе почти совершенно равнодушен, потому что он чувствует, что если эти права действительно дают среднему сословию средство обороняться против опеки правительства и против крупных земледельцев, то народа они нисколько не обороняют от среднего сословия. Напротив того, народ чувствует, что эти так называемые права просто служат, в руках среднего сословия, средством для удержания их власти над трудящимся людом. Их и не следовало бы называть громким именем народных прав, потому что народу они не дают настоящей защиты; и если о них продолжают говорить с таким восторгом, то – только потому, что весь наш склад политического мышления и самый политический язык были выработаны правящими сословиями, в их собственном интересе.

В самом деле, что такое политические права, если не средство для охраны личной независимости, личного достоинства и свободы тех, кто еще в самом себе не чувствует силы заставить уважать свою свободу и свое личное достоинство? Какая в них польза, если они не служат средством освобождения именно тех, кто еще не свободен? – Бисмарку и Гладстону не нужно законов о свободе печати и сходок, потому что они и без того пишут, что хотят, сходятся с кем хотят, проповедуют что хотят; они уже свободны. Если кому нужно обеспечить свободу слова из сходок, так это именно тем, кто еще слишком слаб, чтобы заставить других уважать свою волю. Таково и было, в действительности, происхождение всех политических прав.

Но, в таком случае, – разве вышеупомянутые политические права существуют для тех, кому они всего нужнее?

– Очевидно нет. Всеобщая подача голосов иногда даёт среднему сословию некоторую защиту против правительства, не доводя недовольных до явного восстания. Она может сохранить равновесие между партиями, которые борятся за власть, и не допускает до открытой борьбы оружием, как это делалось в былые времена. Но если является надобность низвергнуть правительство, или только ослабить его власть в интересе народа, то тут всеобщая подача голосов уже ни причем. Она является прекрасным средством для мирного разрешения споров между правящими классами – но мало от нее пользы для управляемых.

Самая история всеобщей подачи голосов доказывает справедливость сказанного. – До тех пор, пока буржуазия думала, что всеобщая подача голосов может стать оружием в руках народа против привилегированного положения некоторых сословий, она с ожесточением боролась против этого нововведения. Но когда 1848-й год во Франции, – а потом Наполеоновская империя доказали, что всеобщей подачи голосов нечего бояться, – что она превосходно уживается не только с капиталом, но даже с Наполеоновским своевластием, и что при помощи этого отвода глаз нет ничего легче как управлять народом, – буржуазия немедленно согласилась на эту меру, и стала вводить ее повсеместно. – Чего-же лучше! Править страною, как правили Бисмарк, Наполеон и Криспи, и уверять народ, что он сам собою управляет! Теперь среднее сословие само стоит горою за всеобщую подачу голосов, потому что отлично знает, что всеобщие выборы дают превосходное средство удержать власть, но совершенно неспособны, в чем бы то ни было, содействовать освобождению народа, пока народ делится на бедных и богатых, на работников и работодателей, на неимущих и имущих.

То же самое относится и до свободы печати. Действительно, самым убедительным доводом в пользу свободы печати оказалось, в глазах среднего сословия, – ее бессилие. – Да, бессилие печати: Эмиль Жирарден даже написал отличную книгу на эту тему. – «В былые времена», писал он, «колдунов жгли на кострах, потому что воображали, что колдуны всемогущи; теперь, ту же глупость проделывают над книгами, потому что их тоже считают всемогущими. На самом же деле это вздор, потому что печать также бессильна, нам средневековые колдуны». Из чего Жирарден заключал, что преследовать печать очень глупо. Так писал Жирарден пятьдесят лет тому назад. И в настоящее время, когда буржуа рассуждает о свободе печати, они всегда говорят: «Взгляните на Англию, на Швейцарию, или на Соединенные Штаты. У них печать свободна, а между тем, разве царство капитала там менее обеспечено, чем в какой-нибудь подцензурной России? Напротив того. Пусть их излагают себе в своих листах самые революционные учения. Точно мы не можем заглушить этих листков пашею могучею ежедневною печатью, без всякого видного насилия? И наконец, если в минуту народного волнения революционная печать стала бы действительно опасною – точно у нас нет средств, самым законным образом, закрыть все их газеты под благовидным предлогом^[1].

То же самое рассуждение делается относительно свободы сходов. Буржуа говорит: – «Конечно, дайте им полнейшую свободу сходок! Самое страшное для нас, это тайные общества; открытые-же собрания – лучшее средство помешать образованию тайных обществ. А если бы, в минуту волнения, народные собрания оказались опасными – точно мы не можем закрыть их и перехватать всех деятельных людей! Правительственная сила у нас в руках!»

– «Ненарушимость святыни домашнего очага? Конечно, впишите ее в законы! Кричите о ней везде, во всю мочь!» – говорят мудрецы из среднего сословия. – «Нам вовсе не желательно, чтобы полиция врывалась к нам в дома и заставала нас врасплох. Но зато мы учредим тайную полицию, чтобы надзирать за подозрительными людьми; мы наводним страну, и особенно рабочие собрания, соглядатаями, мы составим списки опасных людей, и будем зорко следить за ними. И когда мы узнаем, что дело плохо, что наши кошели в опасности – будем действовать смело! Нечего тогда толковать о законности: будем хватать людей ночью, в постеле; все обыщем, все разнюхаем! Главное в таком случае – смелость! И если глупые законники начнут протестовать, мы и их заарестуем и скажем: «Ничего, господа, не поделаешь, – война так война!» и вы увидите, что все «порядочные люди» будут за нас».

– Тайна почтовой переписки? Конечно, говорите везде, кричите на торжищах, что вскрывать чужие письма – самое ужасное преступление. Если какой-нибудь почтмейстер вскроет чужое письмо – под суд его, злодея! Мы вовсе не хотим, чтобы кто-нибудь смел проникать в наши маленькие тайны. Но зато, если до нас дойдет слух о каком-нибудь заговоре против наших привилегий – тогда не взыщите. Все письма будем вскрывать, назначим на это тысячи чиновников, если нужно, и если кто-нибудь вздумает жаловаться, мы ответим прямо, цинично, как недавно ответил один английский министр на запрос ирландского депутата: – «Да, господа, с болью в сердце я должен признать, что мы вскрываем ваши письма. Но мы делаем это исключительно потому, что государство (т. е. дворянство и буржуазия) в опасности!»

Вот к чему сводятся политические права.

Свобода печати и сходок, святость домашнего очага и т. д. существуют только под условием, чтобы народ не пользовался ими против привилегированных сословий. В тот же день, когда народ начинает пользоваться ими, чтобы подрывать привилегии правящих классов – все эти так-называемые права выкидываются за борт, как ненужный балласт.

Иначе оно быть не может. Права человека существуют лишь постольку, поскольку он готов защищать их с оружием в руках.

Если на улицах Парижа не секут, точно также как секли недавно на улицах в Одессе, то это потому, что если бы какое-нибудь правительство осмелилось прибегнуть к этому способу усмирения, его не стало бы на другой день: народ разнёс бы его. Если дворянин больше не ходит по улицам с лакеями, разгоняющими толпу палочными ударами направо ли налево – то это потому, что со времени большей революции народ не даёт разгонять себя палками, а напротив того исколотил бы лакеев, если бы таковые показались с палками на улице. Если на западе существует некоторое равенство между рабочим и хозяином в их частных сношениях, вне мастерской и на улице, то опять-таки только потому, что предшествовавшие революции развили в рабочем чувство собственного достоинства, а не потому, чтобы такие права были вписаны в закон.

Очевидно, что в современном обществе, разделенном на богатых и бедных, на начальство и подчиненных, равенства быть не может. Однако, из этого вовсе не следует, чтобы в ожидании анархической революции мы предпочитали, чтобы печать оставалась под ярмом, чтобы свободы сходок не существовало, и чтобы каждый жандарм мог хватать прохожего на улице по подозрению в государственном преступлении. Какова бы ни была над нами сила капитала, мы все-таки хотим печатать и писать, что мы находим полезным, хотим сходиться где нам нравится и обсуждать что нам вздумается – именно для того, чтобы стряхнуть с себя ярмо капитала и государства.

Но мы утверждаем, что не у конституции следует выпрашивать эти права: их надо брать с боя. Закон – не что иное как клочёк бумаги, который всегда можно разорвать, или написать заново, а потому он и не может обеспечить этих совершенно естественных прав. Только тогда, когда мы, сознавши свою силу, станем силою, способною взять эти права – только тогда сможем мы заставить их уважать. Даже в Германии, какая ни на есть политическая свобода была взята с боя, после бунта 18 марта в Берлине и революции 1848 года в разных частях страны. А о Франции и Англии и говорить нечего.

Каждое само-малейшее право было завоевано этими двумя народами ценою крови. И если в Англии правительство не решается, за последние полвека, нарушать политические права народа, то происходит это главным образом потому, что очень худо пришлось бы богатым людям и правительству при малейшем подобном нарушении. Когда, несколько лет тому назад, в Лондоне запретили народу собираться в Хайд-Парке, то толпа со свирепостью разломала высокую железную решетку парка и, вооружившись полосами железа, отчаянно дралась с полициею; в конце концов она отвоевала свой парк. А когда, в 1886 году голодный народ вздумали разгонять с Трафальгар-сквера, то толпа разнесла богатые магазины в соседней улице, и хотя несколько человек судили за этот погром, но правительство (это – факт), наведя под рукою справки о состоянии умов в бедных частях Лондона, решило ограничиться пустейшими приговорами.

Самое право стачек английские рабочие (которых еще в 1813 году вешали за стачки) завоевали пятидесятилетнею упорною борьбою, не смотря на жестокие преследования ихних, тогда тайных рабочих союзов. И держится это право тем страхом, который наводят рабочие своими стачками. Всем известно, что в своих стачках, английские рабочие не останавливаются перед самыми отчаянными мерами, не говоря уже о порче машин, явной и тайной, и т. п. Так, не далее как в прошлом году, стачечники послали отряд своих людей взрывать железнодорожную насыпь, если бы по этой железной дороге тронулся поезд с рабочими, нанятыми чтобы заполнить их места.

Не законами, не парламентом обеспечена свобода в Англии, а всегдашнею готовностью английских рабочих пустить в дело силу.

Если мы хотим пользоваться свободою читать и писать то, что нам нравится, собираться где и как нам нравится и т. д., то не у правительства должны мы выпрашивать эти права: мы сами должны завоевать их, как завоевала их для себя, западноевропейская буржуазия, посылавшая редакторов своих газет целыми дюжинами в тюрьму, и как народ, ценою своей крови отвоевавший те немногие права, которыми он теперь пользуется.

Когда мы будем силою, сплоченною силою, способною показать зубы при всяком стеснении свободы слова и сходок, – тогда только мы сможем быть уверены, что никто и не станет оспаривать у нас этих прав. А когда мы сможем затем выступить на улицу, на дорогу, на, площадь, в значительном числе, тогда мы отвоюем себе не только эти права, но и многие другие в придачу.

Тогда, но только тогда, мы получим права, которых нам во-веки не выпросить рабскими просьбами, и самые эти права, приобретенные таким образом, окажутся несравненно прочнее всех прав, дарованных на бумаге.

Свобода – не имянинный подарок. Ее нужно взять; даром она никому не дается.