Личность и природа в творчестве Петра Алексеевича Кропоткина и Ивана Антоновича Ефремова

Сборник материалов IV Международных Кропоткинских чтений

Сидоров Святослав Игоревич, программист, г. Москва sidsv@mail.ru

Личность и природа в творчестве Петра Алексеевича Кропоткина и Ивана Антоновича Ефремова

1  Введение

На нескольких страницах невозможно с достаточной полнотой сравнить такие выдающиеся личности, как Петр Алексеевич Кропоткин и Иван Антонович Ефремов и два столь богатых наследия социально-философской мысли, но можно сделать это в общих чертах, взяв по несколько “проб” из двух идейных и биографических “океанов”. Сопоставление творческого наследия Кропоткина и Ефремова представляет интерес по нескольким причинам. Оба они — крупные гуманисты, оказавшие большое влияние на общественную мысль в России и за рубежом; оба — путешественники и естествоиспытатели, глубоко изучавшие природу; оба — разносторонне одаренные люди, которые, не бросая естественнонаучных изыска­ний, пришли к занятию социально-философскими проблемами в современном мире. Сравнение их взглядов на личность и природу позволит не только выделить общие черты их мировоззрений и оттенить существенные различия, но и подчеркнуть актуальность их идейного наследия. По необходимости, данная статья содержит большое количество цитат, иллюстрирующих сделанные выводы.

2 Обстоятельства жизненного пути

Идеи любого мыслителя о личности невозможно рассматривать в отрыве от личности само­го мыслителя, его жизненного пути. Петр Алексеевич Кропоткин, как известно, родился в Москве в 1842 году в состоятельной княжеской семье. Его отец, Алексей Петрович Кропоткин, был представителем “старого барства”, полагал, что необходимо сечь и своих детей, и дворню; наукой и искусством, судя по всему, он не интересовался и не мог дать о них представление своим детям. Мать Петра умерла рано, когда ему было три с половиной года, но светлая память о ней у крепостных сильно повлияла на его детство и юность (позже он узнал о незаурядности ее личности и разносторонности талантов). До поступления в учебные заведения он и его брат Александр получали домашнее воспита­ние — в основном, усилиями студента Николая Смирнова. В 11 лет Петра отдали в Первую московскую гимназию, а через два года он поступил в Пажеский корпус [Пирумова Н. М., 1972; 8 — 13]. “Здесь [после смерти Николая I. — С. С.] не стало бессмысленной муштры, военные науки не составляли единственного предмета изучения. Математику преподавал отличный педагог Сухонин, классическую и русскую литературу вел профессор Классовский, географию — весьма требовательный и строгий Белоха. Все они считались лучшими преподавателями Петербурга, много полезного и важного дали Петру” [Пирумова Н. М., 1972; 131. После Пажеского корпуса он не захотел продолжить образование в Артиллерийской академии 6, обстановка в которой была ему чужда, и уехал служить в Амурский край, где он мог иметь больше независимости [Пирумова Н. М., 1972; 24]. Так начались его путешествия по России.Детство Ивана Антоновича Ефремова было значительно более трудным. Он родился на 66 лет позже, в 1908 году77, в деревне Вырица Царскосельского уезда Петербургской губернии в се­-

_______________
76 Он очень хотел поступить в университет, но из-за отсутствия денег и необходимости разрыва с отцом, который не принял был такого решения Петра, от этой идеи пришлось отказаться [Пирумова Н. М., 1972; 24].

77 В ранней юности И. А. Ефремов приписал себе один год, “чтобы облегчить начало самостоятельной трудовой деятельности”. С тех пор во всех автобиографиях Ефремов указывал в качестве года своего рождения 1907-й [Константинов А., 2003].

204

мье лесопромышленника. Его отец, Антип Харитонович Ефремов, всецело был поглощен своими торговыми и промышленными делами, а мать, Варвара Александровна Ананьева, по-видимому, значительное время уделяла младшему сыну Василию, у которого было слабое здоровье. Таким образом, Иван Ефремов с детства оказался в значительной мере предоставлен себе. В 1914 году семья переезжает в Бердянск, где Иван поступает в гимназию. После развода родителей, случившегося в годы революции, мать с детьми в 1919 году переезжает в Херсон, выходит там замуж за красного офицера и уезжает с ним, оставив детей тетке, которая вскоре умерла от тифа. После этого Иван, будучи еще совсем ребенком, присоединяется к красноармейской ав­тороте, с которой доходит до Перекопа. В Очакове он получил контузию, приведшую к легкому заиканию, которое сохранилось на всю жизнь. В 1921 году Иван едет в Петроград учиться и поступает в 23-ю единую трудовую школу. “Если бы не помощь бескорыстных учителей, — писал впоследствии Ефремов, — бесплатно помогавших мне в занятиях, и если бы не помощь общественных организаций, ведавших воспитанием ребят, мне бы никогда не удалось справиться и окончить школы за два с половиной года” [Константинов А., 2003]. “Особенное влияние на формирование личности в этот период оказал учитель математики Василий Александрович Давыдов, заметивший в мальчишке задатки, за которые стоило бороться. Глубокую благодарность к этому человеку Иван Антонович пронёс через всю жизнь— каждый раз, приезжая в Ленинград, он ехал к дому Учителя почтить его память” [Там же]. Учебу в школе Ивану Ефремову приходилось совмещать с работой: шофером, пильщиком дров, грузчиком. После окончания школы в 1924 году Ефремов (тогда ему было 16 лет) отправляется матросом на парусно-моторном судне на Дальний Восток. Это было его первым серьезным путешествием. Детская и юношеская судьба Кропоткина и Ефремова, несмотря на очевидные различия, имеет важные общие черты: отчуждение от семьи их отцов и вообще незначительная непосредст­венная роль родителей в формировании их интересов, но в то же время большая роль хороших учителей, преподававших им естественнонаучные и гуманитарные предметы, а самое главное — их упорное и разностороннее самообразование, огромный круг самостоятельного чтения, появив­шийся в детстве и юности глубокий интерес к природе, который Петр Алексеевич впоследствии прямо назовет любовью. Кропоткин читал русскую художественную литературу, публицистику Герцена и Черны­шевского, поэзию Некрасова, сочинения энциклопедистов и французских философов своего вре­ мени. Он писал брату Александру: “Я много времени трачу на историю, хочу позаняться и музыкою, которую люблю и могу играть” [Пирумова Н. М., 1972; 1 4 — 1 5 , 19]. Также Петр Алексеевич читал источники по раннему Средневековью на старонемецком и старофранцузском языках [Кропоткин П. А., 1924; 97]. Александр советовал ему читать Бюхнера, Фохта, Бэкона, Гераклита, Юма [Пирумова Н. М., 1972; 20]. Петр самостоятельно вместе с друзьями занимался химией [Кропот­кин П. А., 1924; 98]. Так же, как и Кропоткин, Ефремов открыл для себя в детстве волшебный мир книг. В шесть лет он прочёл повесть Жюля Верна “Двадцать тысяч лье под водой”, которая произвела на него огромное впечатление. Позже он познакомился с книгами Р. Хаггарда, А. Конан-Дойла, Г. Уэллса, Дж. Лондона. Он не переставал читать даже в военном походе с авторотой. В 15 лет он познакомился с профессором-палеонтологом П. П. Сушкиным (1868 — 1928), и это знакомство определило его дальнейшую жизнь: через два года под его руководством Ефремов начинает изучать палеонто­логию в Ленинградском университете [Константинов А., 2003]. У Петра Кропоткина и Ивана Ефремова есть общие идейные корни — это Просвещение и философия позитивизма. Полемизировал он с представителями немецкой классической филосо­фии, мальтузианцами и социал-дарвинистами (прежде всего, с Гекели), приверженцами крайнего индивидуализма — Ницше и Штирнером, а также с социалистами-государственниками (марксистами и бланкистами) [Рябов П. В., 2007; 238]. Для Ефремова же Маркс являлся одним из важней­ших мыслителей. В своих фантастических произведениях он часто упоминает диалектику, диалектический метод, диалектическую взаимозависимость социальных явлений, “диалектику жизни” [ТА; 147, 171, 211 и др.], [ЧБ; 366, 368, 518 и др.], [ЛБ: 61 и др.], а также время от времени — ведущую роль экономики в жизни общества: “Общество таково, каково морально-этическое развитие его членов, зависящее от экономики” [ТА; 147]. Но вместе с Кропоткиным он, конечно же, не

205

принимал социал-дарвинизм и крайний индивидуализм (человек в его произведениях глубоко сплетен с обществом не только в социально-экономической, но и в эмоциональной сфере; все люди на земле образуют одну гармоничную семью). У Ефремова, жившего значительно позже, есть и еще один важнейший для него философский ориентир — космизм (особенно, идеи Вернадского). Ориентация философии Ефремова на “завоевание” человеком космоса была подкреплена и успехами Советского Союза в этом направлении в 1950-х — 1960-х годах. У обоих мыслителей есть любимые периоды истории, к которым они многократно обращаются в своих произведениях, которые, безусловно, идеализируют, которыми глубоко интересуются. Если для Кропоткина это раннее западноевропейское и русское Средневековье (жизнь сельской общины, братств, вольных городов) и первобытные общества [ГЕРИ], то для Ефремова это древнегреческая, древнеиндийская и крито-микенская цивилизации (в своем романе “Туманность Андромеды” он говорит даже о “крито-индийской” цивилизации). Упоминания Греции, Индии, Крита, а также чего-либо “греческого”, “индийского” или “критского”, более или менее разверну­тые описания этих культур встречаются во многих местах его произведений: [ТА: 1 50 — 151, 156 — 157, 166 — 167, 195 и др.], [ЧБ: 358 — 359], [АДА], [ЛБ: 8 — 9 , 100, 260, 289, 314 — 335 и др.]. Одина­ково негативно они относились к Римской империи: для Кропоткина она представлялась образцом, взятым для подражания последующими государствами, и источником правовой системы, устанавливающей господство государства над обществом [ГЕРИ: 328]; [РБ; 87]; [АРВВР; 184]. Еф­ремов в романе “Час Быка” отмечал глубокое моральное разложение римлян, невообразимую жестокость по отношению к людям и животным в массовых представлениях [ЧБ: 483 — 485]. Кропоткин и Ефремов — крупные ученые, ставшие социальными теоретиками и борцами за лучшее будущее человечества. Путь от естественнонаучных занятий к философии и социологии пролегал у них по-разному. Кропоткин заинтересовался социальной теорией и обустройством об­ щества в результате своих путешествий по Сибири и Дальнему Востоку: “Пять лет, проведенные в Сибири, стали для меня настоящей школой изучения жизни и человеческого характера” [Кропот­ кин П. А., 1924; 133]. 15июля 1864 года (по старому стилю), собираясь в экспедицию по реке Сун­ гари, Кропоткин писал: “Больно мне, нехорошо. […] пьем чай с сдобными булками, они [местное население. — С. С.] подходят, смотрят, особенно ребята. Что они думают в эти минуты?.. Что делать?”, а 16 июля продолжал: “Где та польза, которую я мог бы приносить? […] И с каждым днем, с каждым разом я встречаюсь с этим народом, с его жалкой нищенской жизнью… — боль, слезы просятся. Как помочь, где силы? […] я хотел бы тут, вокруг себя, приносить хотя бы микроскопическую пользу им” [Пирумова Н. М., 1972; 37]. Но, конечно, интерес к жизни народа и борьбе за ее улучшение был подготовлен и перепиской с братом, и чтением Герцена, Чернышевского и Некрасова, и работой в Иркутске над социальными реформами. Ефремов еще во время Великой Отечественной войны начал писать фантастические расска­зы, желая высказать накопившиеся у него научные гипотезы: “я решил, наконец, осуществить давнее намерение — изложить несколько своих гипотетических научных идей в форме коротких новелл” [НПТА; 337]; “именно своеобразная поэзия науки, романтика смелого научного поиска, дерзания руководили мной в моих первых литературных опытах” [Там же; 338]. Позже Ефремов занялся социальной философией и философией личности, излагая свои мысли в художественно­ фантастической форме. К этому его привело желание дать ответ на ряд произведений американской фантастики, представить свое, существенно иное, видение будущего. Отсюда рождается его интерес к изучению человеческой личности, который будет проявляться во всех последующих произведениях: “Я почувствовал, что не могу перебросить мост к другим галактикам, пока сам не пойму, каким же станет завтрашний человек Земли, каковы будут его помыслы, стремления, идеа­лы” [НПТА; 339]. “Я окончательно понял, что в новом романе главное место должен занять чело­век, а фантастика будет лишь “фоном” для постановки социальных и философских проблем” [НПТА; 340]. Таким образом, оба мыслителя, не оставляя естественнонаучных занятий, начали все больше интересоваться проблемами личности и общества. Однако возможности издания своих социально-философских работ у них сильно отличались. Кропоткин, живя в эмиграции, мог писать практически свободно, развивать ничем не замаскированную острейшую критику существующего в Европе (в том числе, в России) социально- экономического строя. Ефремову же приходилось всю жизнь считаться с советской цензурой. Его роман “Туманность Андромеды” встретил далеко неоднозначную реакцию критики. Другой его

206

роман — “Час Быка” — был надолго запрещен. После смерти Ефремова (1972 год…) до 1975 года действовал запрет на упоминание его имени и издание его работ [Константинов А., 2003]. Различия в творчестве двух мыслителей неизбежно обусловлены различиями эпох, в которые они жили: Вторая мировая война и угроза применения ядерного и термоядерного оружия, опасности ядерной энергетики, омассовление и атомизация общества, колоссальная урбанизация, идеологическая обработка масс через СМИ наложили отпечаток на значительную часть творчест­ва Ивана Ефремова. Многие проблемы, намечавшиеся Кропоткиным (сверхспециализация рабочего, превращение его в придаток машины, чрезмерный труд огромного количества людей, сопровождающийся падением их материального достатка, накопление колоссального капитала в руках немногих, учащение и увеличение разрушительной силы войн и пр.), в XX веке встали в полный рост и потребовали продолжения и углубления анализа. И наконец, необходимо отметить огромную роль, которую играли в жизни Кропоткина и Ефремова их жены — Софья Григорьевна Кропоткина и Таисия Ивановна Юхевская-Ефремова, — прошедшие с ними большую часть жизненного пути…, разделявшие их идеи, заботившиеся об их здоровье. И та, и другая пережили своих супругов и после их смерти были так или иначе связаны с их делами и творческим наследием.

3. Личность и природа в произведениях двух мыслителей

Отношение к личности у Кропоткина и Ефремова глубоко родственно. И тот, и другой ра­туют за ее всестороннее совершенствование и неограниченное развитие. “Коммунизм представля­ет собою, — писал Кропоткин в работе “Анархия, ее философия, ее идеал”, — [ . . . ] лучшую основу для развития личности — не того индивидуализма, который толкает людей на борьбу друг с другом и который только и был нам до сих пор известен, — а того, который представляет собою полный расцвет всех способностей человека, высшее развитие всего, что в нем есть оригинального, наибольшую деятельность его ума” [АЕФЕИ; 265]. “Мы признаем, — писал он в работе “Нравственные начала анархизма”, — неограниченную и полную свободу личности; мы желаем для нее полноты существования и свободного развития всех ее качеств” [ННА; 826]. А вот отрывок из романа Ефремова “Туманность Андромеды”: “Эрг Hoop впервые подумал о прекрасной родной планете как о неисчерпаемом богатстве человеческих душ, утонченных и любознательных, освобожденных от тяжких забот и опасностей природы или примитивного общества. Прежние страдания, поиски, неудачи, ошибки и разочарования остались и теперь, в эпоху Кольца [78], но они перенесены в высший план творчества в знании, искусстве, строительстве” [ТА; 183 — 184]. При этом Кропоткин делает упор на свободе личности, ее освобождении от тирании государства и капитализма (за которым должно последовать естественное объединение людей в добровольные территориальные и произ­водственные сообщества), а Ефремов — на ее воспитании и развитии внутренней дисциплины (при освобождении, как было сказано выше, “от тяжких забот и опасностей природы или примитивного общества”).

Смысл жизни человека для обоих мыслителей — активная, яркая деятельность, максималь­ная отдача другим людям своих душевных сил. При этом Кропоткин делает акцент на борьбе с несправедливостью, на трате сил для счастья других [ННА; 832, 834, 840 — 841], [РБ; 45], [СН; 154 — 155]: “Будь силен каждый раз, когда окажешься свидетелем несправедливости и подметишь ее — будь то несправедливость в жизни, ложь в науке или причиняемое кому-нибудь страдание, — про­ тестуй против несправедливости, обмана, неправосудия. Борись! Борьба — это жизнь и тем более интенсивная, чем горячее сама борьба; тогда ты сможешь сказать, что жил, и не отдашь и нескольких часов этой жизни в обмен за целые годы прозябания в гнилом болоте. Борись! Чтобы дать возможность и другим жить той полною, бьющей ключом жизнью, и верь, ты обретешь в этой борьбе такие великие радости, каких не существует ни на каком другом поприще” [ННА; 840 — 841]. Ефремов же больше пишет о самосовершенствовании, творчестве, работе на благо общества

____________
78 Эпоха Кольца” началась в “ефремовском” мире тогда, когда человечество научилось связываться с другими разумными существами, населяющими нашу галактику, и включилось, таким образом, в “Великое Кольцо” цивилизаций, непрерывно передающих друг другу информацию о себе и накопленные научные знания.

207

Например, в романе “Туманность Андромеды” историк Веда Конг говорит выпускникам школы: “С возрастанием уровня культуры ослабевало стремление к грубому счастью собственности, жадному количественному увеличению обладания, быстро притупляющемуся и оставляющему тем­ ную неудовлетворенность. Мы учим вас гораздо большему счастью отказа, счастью помощи другому, истинной радости работы, зажигающей душу” [ТА; 239]. По убеждению обоих мыслителей, труд людей в коммунистическом обществе должен быть интегральным, т. е. включать в себя и умственную, и физическую работу. С этим связано их убежденное отрицание жесткой специализации. У Кропоткина такая позиция обусловлена не только идеями о полноценной человеческой жизни, но и соображениями справедливости. При описании труда Кропоткин рассматривает современное ему общество, его нужды и уровень его техническо­го развития: “Спрашивается, не выгоднее ли будет для самой общины, чтобы школьный учитель занимался только обучением детей в течение тех 7 — 8 часов, которые придется каждому члену общ[ест]ва употреблять на общественно нужные занятия, не употребляясь ни на какие другие работы; или же он должен вместе с тем ежедневно или поочередно отправлять другие обязанности по так наз[ываемой] черной работе, например, колоть дрова для школы […], мыть или натирать полы, топить печи, мести школьный двор, вытачивать учебные пособия и т. д., и т. д. […] Мы по­лагаем, что да, должен делать последнее. Так как с образованием класса умственной интеллигенции, образование класса аристократии чистого труда рядом с демократией черного труда вовсе нежелательно” [Должны ли мы…; 61]. “Прежде всего он [человек. — С. С.] выполнит — в виде ли земледельческого, в виде ли промышленного труда — тот труд, который он должен отдать общест­ву как свою долю участия в общем потреблении. Затем он употребит вторую половину дня, недели или года на удовлетворение своих артистических или научных потребностей” [цитируется по: Д., Р.; 88]. Ефремов констатирует: “Труд в полную меру сил, только творческий, соответствующий врожденным способностям и вкусам, многообразный и время от времени переменяющийся — вот что нужно человеку” [ТА; искать!]. Один из персонажей романа “Час Быка” говорит о себе и своих современниках: “Мы все здоровы, крепки, выносливы от рождения. Но мы поняли, что наше чудесное человеческое тело заслуживает лучшего, чем сидение в кресле и нажатие кнопок. Наши руки […] просят искусной работы, чтобы получить истинное удовлетворение. Мало того, мы боремся за жизнь своего ума совершенно так, как и за жизнь тела” [ЧБ; 624]. Историк Веда Конг, персонаж романа “Туманность Андромеды”, говорит выпускникам школы: “Действительность свободы сурова, но вы подготовлены к ней дисциплиной вашего воспитания и учения. Поэтому вам, сознающим ответственность, дозволены все те перемены деятельности, которые и составляют личное счастье. Мечты о тихой бездеятельности рая не оправдались историей, ибо они противны природе человека-борца. Были и остались свои трудности для каждой эпохи, но счастьем для всего человечества стало неуклонное и быстрое восхождение всё к большей высоте знания и чувств, науки и искусства”. Ефремов делает отчетливый акцент на творческой деятельности людей отда­ленного будущего, тогда как Кропоткин, рассматривая современную ему эпоху, относит всю творческую деятельность на время досуга. Для обоих авторов наука является основой функционирования общества (для Ефремова — в значительно большей степени, чем для Кропоткина). Но если для Ефремова ученый — это профессия с полной занятостью, то для Кропоткина — это роль, которую человек может по своему желанию выполнять в часы, свободные от другой работы. Кропоткин в своих книгах и статьях скорее социолог, нежели психолог — он больше рассуждает не о структуре личности и ее внутреннем мире, а об обществе, в котором она сможет полноценно развиваться, и о том, как прийти к такому обществу через социальную революцию. Ефремов основное внимание уделяет личности, пытается проникнуть в ее психофизиологию [ЛБ; 56, 88 — 89, 93 — 94 и др.], эмоциональную структуру, понять, как может быть устроена личность ­человека далекого коммунистического будущего [ТА, ЧБ]. На мой взгляд, своеобразной “лакмусовой бумажкой”, проверяющей глубину и серьезность рассмотрения проблем личности является то, как мыслители рассматривают человеческую смерть. Оба они отметают страх смерти для человека, жившего полноценной и яркой жизнью: его дело продолжится в развивающемся обществе, которому он отдал столько сил. “Растение не может не цвести. — Цитирует Кропоткин философа Марка Гюйо. — Иногда цветение приносит с собою смерть. Что за беда! Жизненные соки продолжают свое поступательное движение” [ННА; 831 —

208

832]. В коммунистическом обществе Ефремова человек также не боится смерти из-за своей глубо­ кой связи с обществом, как бы своего “продолжения” в нем: “Теперь мы гораздо больше растворены в тысячах близких духовно людей. Кажется, что ничто не страшно, даже гибель, бесследное исчезновение такой маленькой капли, как я” [ЧБ; 382]. Но у Ефремова, кроме того, смерть часто рассматривается и как индивидуальная трагедия человека (как в далеком коммунистическом бу­ дущем, где она больше страшна обрывом любви и дружбы, разрывом навсегда связей с другими людьми, так и в XX веке, где множество людей умерло или погибло, так и не найдя себя, не ощутив радости глубокого познания мира. “[…] В самой своей основе, — пишет Ефремов в романе “Час Быка”, — он [человек] устроен как протест против “никогда” ” [ЧБ; 383]. “Может быть, впервые чувство неизбежности смерти, невозвратной утраты проникло глубоко в сознание молодых людей” [ЧБ; 364]. “Самым ужасным казалось отсутствие ясной цели и жажды познания мира у очень многих людей, без интереса глядевших в темное, не обещавшее никаких существенных изменений будущее с его неизбежным концом — смертью” [ЧБ; 374 -375 ]. В своих произведениях Кропоткин всегда рассматривал современников — рабочих, кресть­ян, интеллигенцию, — рассуждал об их этике, их стремлениях, тогда как Ефремов в своих произве­ дениях о далеком будущем (“Туманность Андромеды”, “Сердце Змеи”, “Час Быка”) рассматривал наших отдаленных потомков, сильно изменившихся относительно нас. Фактически, чтобы понять, как может быть устроена их личность, ему приходилось “конструировать” этих людей, почти со­вершенных умственно и физически, поступающих в высшей степени логично, возвышенно­ благородных, эмоционально сдержанных, отлично развитых физически, в высшей степени интеллигентных и честных. В “ефремовском” мире за долгое время существования коммунистического общества произошло сильное расовое смешение, человек достиг огромных высот в телесном и духовном развитии, в тренировке нервной системы и открытии её новых возможностей, успеха (в совершенном сочетании физической и умственной деятельности) в воспитании детей и юношест­ва. Он существенно продлил свою жизнь, в ходе которой неоднократно меняет род занятий и получает дополнительные специальности. Все естественные языки ушли в прошлое, и люди общаются на одном, общем для всех, искусственном языке, используя довольно простой “линейный алфавит” [ТА]. Эти люди далекого будущего, сформировавшиеся в результате долгого развития человечества после социальной революции, тем не менее, родственны идеалу личности у Кропоткина в одном принципиальном отношении: в своей глубокой самостоятельности. Они не надеются ни на централизованную власть, ни на церковь (которых давно нет в их мире) и привыкли брать на себя всю ответственность за свои поступки, вести активный образ жизни, свободно объединяться для решения тех или иных задач: “Всегда принимает решение та группа людей, которая и призва­ на выполнять работу. А если случается что-либо особенное, мгновенно можно получить любой совет, самую сложную консультацию” [ТА; 75]. “Месяцами подготовлявшийся экипаж корабля и специалисты экспедиции не нуждались ни в каких указаниях для повседневной работы — условия, уже тысячелетиями существующие для людей Земли” [ЧБ; 373]. “У нас нет простонародья, нет толпы и правителей. Законно же у нас лишь желание человечества, выраженное через суммирова­ ние мнений” [ЧБ; 421]. Но далеко не все произведения Ефремова — о далеком будущем. В его романе “Лезвие бритвы” перед читателем предстают понятные каждому личные и общественные проблемы близ­ ких нам людей — практически, наших современников (действие разворачивается на протяжении нескольких десятилетий XX века, начиная с 1916 года): несчастной девушки Анны, мать которой парализована, а сама она постоянно страдает от сексуальных домогательств, сельской семьи внезапно и смертельно заболевшего человека, геологов, о нуждах которых давным-давно позабыло высокое начальство, и т. д. Люди в кропоткинской модели общества точно так же, как и персонажи произведений Еф­ремова — атеисты и материалисты. И в романах Ефремова, и в произведениях Кропоткина, с церковью и религией как таковыми давно покончено [ЛБ; 137 — 138] (или, как в социально­ критических произведениях Кропоткина, церковь и религия подвергнуты жесткой критике: “Кос­тер, пытки и виселица — излюбленное оружие церкви […]. Для церкви в этом случае [при подавлении восстания. — С. С.] было безразлично […] кто бы ни был ее орудием — папа, король или дикта­тор, — лишь бы костер, дыба и виселица делали свое дело против еретиков…” [ГЕРИ; 304]). Глав­ ный герой романа “Лезвие бритвы” говорит своей подруге: “Церковь не справилась со взятой на

209

себя ролью морального воспитателя человечества. Сама организация церкви стала смертельно опасна для нормального развития культуры. […] и римская церковь, и протестанты, и лютеране — все показали себя в средневековье одинаково, что еще раз подтверждает: в самой основе христианской церкви коренятся гибельные семена нетерпимости, мракобесия и тирании, то есть фашиз­ма” [ЛБ; 137]. При этом авторы не обсуждают возможность для человека личного мистического поиска.Для обоих мыслителей была крайне важна связь человека с природой. Интересно отметить, что для Ефремова мысль о происхождении этики современного человека в результате длинного эволюционного развития его предков (животных и первобытных людей) является само собой ра­зумеющейся, не нуждающейся в длинных пояснениях и примерах [ЛБ; 95, 481 — 482, 495, 614 — 615], тогда как мысль об аналогичном происхождении эстетики, чувства прекрасного, настолько увлекает его, кажется ему настолько важной, что он посвящает ей большие “лекционные” монологи в различных своих книгах (прежде всего, в романе “Лезвие бритвы” [ЛБ; 62, 96 — 115]). Для Кропоткина же все наоборот: важнейшей мыслью для него является эволюционное происхождение этики (развитию этой темы он посвятил частично или полностью не одно произведение: [ВПКФЭ], [Э…], [РБ; 79], [СН; 137 — 139, 143], [ННА; 807, 814] и др.). Мысль же об эволюционном происхождении эстетики была для него очевидной, не особенно его интересовавшей, судя по тому, как мало места уделено ей в его трудах.Несмотря на то, что оба мыслителя тесно связывают человека с природой, их трактовка эволюционного процесса (и, соответственно, задачи современного человека по построению разум­ного и справедливого общества) принципиально различны. Кропоткин представляет эволюционный процесс не только как борьбу видов между собой, но и как появление и укрепление социальных инстинктов у представителей каждого вида. Именно на формировании взаимопомощи у животных, их “общительности” он делает принципиальный упор: “Они [привычки общежития, чув­ства общественности. — С. С.] вырабатываются силою вещей, как то, что мы называем у животных инстинктами, и вырабатываются путем развития (эволюции) того, что полезно и даже необходимо>, так как они облегчают борьбу за существование среди враждебных сил природы” [РБ; 79]. “[…] Мы находим в обществах птиц и высших млекопитающих (не говорю уже о муравьях, осах и пчелах, стоящих по своему развитию во главе класса насекомых) первые зачатки нравственных понятий” [СН; 139]. Он страстно социализирует животных, и от рассмотрения их этичности и со­циальности плавно переходит к рассмотрению этики и взаимопомощи у людей [ВПКФЭ]. Кропоткин ставит природу в пример человеку и, соответственно, задачей людей в ходе социальной революции должно быть уничтожение всего, что мешает продолжению в обществе естественных, идущих еще из природы, процессов развития нравственного чувства и чувства общности. Для совершения социальной революции, таким образом, необходимо, во-первых, восстать против государства, церкви и капиталистического строя, угнетающих человека, унижающих его, разобщаю­щих его с другими людьми, а, во-вторых, научно проанализировать и развить те зачатки анархического коммунизма, которые уже пробиваются и “эволюционируют” в современном обществе: “Успех будет на нашей стороне, если только наши идеи анархического коммунизма соответствуют современной эволюции человечества. На наш взгляд, относительно этого не может быть никаких сомнений” [РБ; 140]. “Посмотрите, в самом деле, сколько городского коммунизма уже введено в жизни городов Европы и Соединенных Штатов в виде мощения и освещения улиц, трамваев, городских училищ и т. д.” [СН; 133].Взгляд на эволюцию у Ефремова противоположен: она представляется ему пропастью инферно, полной смертей, ужаса, страданий, отчаянной борьбы за жизнь миллиардов поколений животных: “Пресловутый естественный отбор природы предстал как самое яркое выражение инфернальности, метод добиваться улучшения вслепую, как в игре, бросая кости несчетное число раз. Но за каждым броском стоят миллионы жизней, погибавших в страдании и безысходности. Жестокий отбор формировал и направлял эволюцию по пути […] [возрастания. — С. С.] независимости от внешней среды. Но это неизбежно требовало повышения остроты чувств […] и вело за собой обязательное увеличение суммы страданий на жизненном пути. […] Проходя триллионы превращений от безвестных морских тварей до мыслящего организма, животная жизнь миллиарды лег210геологической истории находилась в инферно” [ЧБ; 436]79. Точно так же, как Кропоткин переносит процесс формирования нравственности из природы в человеческое общество, Ефремов соеди­няет развитие животных и человека процессом “инфернальной эволюции”: “Человек, как сущест­во мыслящее, попал в двойное инферно — для тела и для души. […] С развитием мощных государственных аппаратов власти и угнетения, с усилением национализма с накрепко запертыми границами инферно стали создаваться и в обществе”. Таким образом, Ефремов, оговариваясь относи­тельно “социальных инстинктов” человека, представляет эволюцию в целом в крайне мрачных тонах, и социальная революция в этом случае является разрывом со всей логикой инферно, торжеством в человеке собственно человеческого: “Только создание условий для перевеса не инстинктивных, а самосовершенствующихся особей могло помочь сделать великий шаг к подъему общест­венного сознания. […] Так путались и в природных, и в общественных противоречиях, пока Маркс не сформулировал простого и ясного положения о прыжке из царства необходимости в царство свободы единственно возможным путем — путем переустройства общества” [ЧБ; 437]. Ни Кропоткин, ни Ефремов не утверждают необходимости разрыва человека с природой. Наоборот, они призывают к тонкому ее чувствованию и нахождению баланса между ее возможностями и потребностями человека. Близость к природе должна, по их мнению, прививаться воспи­танием еще в детском возрасте. “Философия и поэзия природы, изложение метода точных наук и широкое понимание жизни природы, — писал Кропоткин в “Записках революционера”, — вот что необходимо сообщать в школе ученикам, чтобы развить в них реальное естественнонаучное мировоззрение” [ЗР; 79]. В “Туманности Андромеды” Ефремов писал: “Важнейшая сторона воспитания — это развитие острого восприятия природы и тонкого с ней общения. Притупление внимания к природе — это, собственно, остановка развития человека, так как, разучиваясь наблюдать, человек теряет способность обобщать” [ТА; 235]. Конечно, оба автора неоднократно писали о “покорении”, “завоевании” природы человеком, но подразумевали под этим не уничтожение и не издевательство, а познание, преодоление трудностей ее климата и стихий, рациональное использование ее ресурсов.Их идеи о значении природы для человека выросли, безусловно, еще из детского приобще­ния к ней. Вот, как описывал Кропоткин свои детские впечатления: “Бесконечность вселенной, величие природы, поэзия и вечно бьющаяся ее жизнь производили на меня все большее и большее впечатление, а никогда не прекращающаяся жизнь и гармония природы погружали меня в тот восторженный экстаз, которого так жаждут молодые натуры” [ЗР; 86]. Ефремов тоже имел возможность приобщиться к природе еще в детстве — через приключенческую литературу и путешествие на Дальний Восток. Однако в его произведениях мы не встретим открытых признаний в любви природе, упоминаний об “экстазе” при соприкосновении с ней, о ее “поэзии”. Я бы охарактеризовал его отношение к природе как более рассудочное, чем у Кропоткина. Кроме того, например, в романе “Лезвие бритвы” герои, которым автор открыто симпатизирует, без всяких последующих “идейных корректировок” называют павианов “гадостью” и “мерзкими сородичами”, а акул — “пакостью” [ЛБ; 508 — 509, 579]. В “Туманности Андромеды” автор неоднократно упоминает “вредных” животных и то, что они подлежат уничтожению (см., например, [ТА; 204]). Странно читать это в произведении ученого, много путешествовавшего и глубоко знавшего природу. В работе “Поля, фабрики и мастерские” [ПФМ] Кропоткин выступал за развитие малых форм производства, полагая, что они будут способствовать отходу работников от жесткой специализации, обретению понимания целостности производственного процесса, возвращению его ос­мысленности, преодолению отчуждения между производителем и потребителем (Кропоткиным делался упор на самообеспечении территориальных общин). Крупное производство в его модели также оставалось, но лишь там, где без него невозможно обойтись (тяжелая промышленность, ма­шиностроение, отчасти — текстильная промышленность). Малое производство должно быть осно­вано на передовых технологиях [Д., Р.; 84 — 87]. В “ефремовском” же мире далекого будущего ­

__________
79 Здесь идеи Ефремова смыкаются с интерпретацией дарвинизма Томасом Гекели: “Космическая природа вовсе не школа нравственности, напротив того, она — главная штаб-квартира врага всякой нравственности” [СН; 135]. Хотя Ефремов и делает неоднократно оговорку [ЛБ; 95, 481 — 482, 495, 6 1 4 — 6 1 5 ] относительно “социальных инстинктов” человека, сформировавшихся в ходе его длительной эволюции, он практически не распространяет эти инстинкты на других животных.

211

автоматизировано почти все производство — как в сельском хозяйстве, так и в промышленности, включая производство пищи. Участие человека, чаще всего, необходимо лишь для слежения за ходом работы машин и при их поломке. Недостаток физической нагрузки компенсируется танца­ми, плаванием, гимнастикой. Есть, конечно, и работа, требующая физического труда (как, например, сборка спутника пятьдесят семь на орбите, описываемая в “Туманности Андромеды” [ТА; 307 313], а также работа в антарктических рудниках, подводных титановых рудниках у побережья Южной Америки, на месторождениях Меркурия, Венеры и Марса [ТА; 201 — 202]). Время человеческой жизни максимально высвобождено для занятий наукой, искусством, педагогикой. Если со­циально-экономическую модель Кропоткина можно было бы назвать “постиндустриализмом” [Д., Р.; 87], то модель, описанную Ефремовым, — “гуманистическим индустриализмом”. И общество Кропоткина, и общество Ефремова по-своему “человекомерны”. Но у Кропоткина “мерка” снимается с реальной повседневной производственной и общественной жизни современного ему человека, его возможностей как ремесленника и крестьянина, потребностей как семьянина, то Ефремов “измеряет” человека далекого будущего, который поднялся (как раз, благодаря развитию автоматизации) над повседневным бытом и постоянно устремлен за горизонт современных ему возможностей науки и техники.

Оба мыслителя не обошли своим вниманием гендерные вопросы. Кропоткин утверждал равенство мужчины и женщины, но, насколько мне известно, не проводил в этом направлении углубленного анализа. У Ефремова тема равноправия женщин и мужчин, преодоления пережитков презрительного и неуважительного отношения к женщине со стороны мужчин в современном обществе [ЛБ; 83 — 86, 130, 160], равенства мужчины и женщины как противоположностей, достоинства женщины, взаимосвязи между положением женщины и общественным проем уделено серь­езное внимание (прежде всего, в романах “Лезвие бритвы” и “Тайс Афинская” [ТАф]). Вот, например, отрывок о судьбе женщины в позднем Средневековье: “Но еще тяжелее, — писал Ефремов в романе “Лезвие бритвы”, — была участь женщин. Вообще более склонные к истерии, чем мужчины, вследствие неснимаемой ответственности за детей, за семью, женщины еще больше страдали от плохих условий жизни. Беспощадная мстительность бога и церкви, невозможность избежать греха в бедности давили на и без того угнетенную психику, нарушая нормальное равновесие и взаимодействие между сознательной и подсознательной сторонами мышления. Заболевания равными формами истерии неминуемо вели несчастных женщин к гибели” [ЛБ; 129]. “[…] Терпение и кротость женщин помогали мужчинам сносить тиранию и несправедливость общественного устройства. Унижаясь и холуйствуя перед вышестоящими, они потом вымещали свой позор на своей семье. Самые деспотичные режимы подолгу существовали там, где женщины были наиболее угнетены и безответны: в мусульманских странах древнего мира, в Китае, в Африке. Везде, где женщины были превращены в рабочую скотину, воспитанные ими дети оказывались невежественными и отсталыми дикарями” [ЧБ; 489].

Оба мыслителя ищут в человеке естественное и прекрасное, глубоко верят в его “социальные инстинкты”. Они воспринимают зло как неразумие, невежество, а добро — как следствие зна­ния природы человека и общества. “[…] Если чувство оправдывается разумом, — пишет Кропоткин, вновь обращаясь к сочинениям Гюйо, — оно  уже  не  требует  никакой  другой  санкции,  никакого  другого  одобрения  свыше  и  никакого  обяза­тельства  так  поступить,     наложенного  извне ” [СН; 152]. “[…] Цивилизованный человек, уразумев, наконец, тесную связь, которая существует между ним и последним из па­пуасов, […] распространит свои принципы солидарности на весь род человеческий и даже — на семейство животных” [ННА; 809 — 810]. В романе “Лезвие бритвы” Ефремов писал: “Из материа­лизма вместе с глубоким познанием природы вырастает и новая мораль, новая этика и эстетика, более совершенная потому, что ее принципы покоятся на научном изучении законов развития человека и общества” [ЛБ; 608]. В произведениях Ефремова люди убеждаемы, а зло побеждаемо только силой логики и истины (примером тому может служить быстрое “перевоспитание” на “острове Забвения” давно находившегося там и глубоко опустившегося морально математика Бета Лона — под воздействием пришедшего из Большого Мира Дар Ветра [ТА; 264 — 266,268]).

__________
80   Этот громадней остров [остров Забвения. — С. С.], окруженный теплым океаном, был природным раем. Рай в примитивных, религиозных представлениях человека — счастливое посмертное убежище, без

212

Для Ефремова здоровая, сильная личность неизбежно является целостной, несмотря на на­личие сильного подсознания: “В изменчивых обстоятельствах наша жизнь все время качается на грани смерти, и все же мы живем, делаем гигантские дела, совершаем невероятные подвиги, чудеса физической стойкости и горы умственной работы — вот как хорошо регулируется и сведена в единство вся многообразная сумма процессов жизнедеятельности” [ЛБ; 72]. Кропоткин же в своей работе “Анархия, ее философия, ее идеал” рассматривает личность “механистически”, как набор большого числа самостоятельных сил и стремлений, равнодействующая которых определяет поведение человека. “Человек, — пишет он, — представляет собою теперь для психолога множество отдельных способностей, множество независимых стремлений, равных между собою, функционирующих независимо друг от друга, постоянно уравновешивающих друг друга, постоянно находя­щихся в противоречии между собою. Взятый в целом, человек представляется современному психологу как вечно изменяющаяся равнодействующая всех этих разнообразных способностей, этих независимых стремлений мозговых клеток и нервных центров. […] Каждый и каждая из них живет своею независимою жизнью, не подчиняясь никакому центральному органу, никакой душе” [АЕ- ФЕИ; 234]. Если для Кропоткина человек — “равнодействующая” независимых стремлений, то для Ефремова — “единство” процессов жизнедеятельности (о которых он отнюдь не говорит как о независимых).

И наконец оба мыслителя разворачивают острую и глубокую критику положения человека в современном им западном обществе: нищеты, неуверенности в завтрашнем дне, подчинения рабочего машине, сверхспециализации работников физического и умственного труда, невозможности для огромного количества людей заниматься осмысленной и доставляющей радость работой, “промывания мозгов” населения через СМИ, дурного и не организованного воспитания детей и юношества, стремления людей к власти, развращающей и правителей, и подданных ([ЧБ; 406 — 412,417, 454 — 455, <157-458, 491, 521, 558 — 559, 581 — 582, 602, 613]; [ЛБ; 203, 246, 301, 323, 363,

476, 510, 542 — 543, С07]; [РБ; 34 — 35, 59 — 60]; [АЕФЕИ; 248]; [НБ]; [ЗР; 150 — найти отрывок

про схоластику] и ; р.). Выход из этого положения они видели в социальной революции и следующим за ней нравственном подъеме общества.

7. Заключение

Кропоткин и Ефремов, являясь глубокими гуманистами, с одной стороны критиковали положение человека в современном им западном обществе, а с другой — разрабатывали социальную теорию (представленную у Ефремова художественными образами), воплощение которой в жизнь могло бы позволить освободить человеческую личность от гнета централизованной власти и капитализма и дать ей возможность неограниченного развития.

Идейные истоки мировоззрения обоих мыслителей — в философии Просвещения и позити­визма. Поэтому главными “категориями”, в контексте которых они рассматривали личность, яв­ляются “свобода”, “разумность”, “прогресс”, “наука” и “научность”, “эволюция”, “природа”, “не­избежность” (наступления коммунизма и прихода человечества к революциям в ходе истории), “завоевание” (природы, лучшего будущего, прав). Если для Кропоткина в этот список добавляются “освобождение”, “взаимная помощь”, “нравственность”, то для Ефремова дополнительные “ка­тегории” — “воспитание”, “самодисциплина”, “целесообразная красота”, “спираль” (эволюции и истории), “восхождение” (общества и личности на новые уровни развития).

Оба мыслителя выступали за всестороннее развитие личности в разумно и справедливо устроенном (коммунистическом) обществе, за самостоятельность и самореализацию человека в общественно-полезном труде, помощи другим людям, дружбе и любви; за сочетание умственного и физического труда, за обеспечение возможности широким массам людей заниматься творческой деятельностью — по вкусу и способностям; за формирование у человека тонкого понимания природы и бережного отношения к ней. Оба они выступали против потребительства, жесткой специализации, стремления к власти, ханжества и лицемерия, косности людских суждений и социальных институтов. Эти идеи и страстные убеждения Кропоткина и Ефремова крайне актуальны сегодня.

_________
забот и труда. И остров Забвения тоже был убежищем для тех, кого не увлекала уже напряженная деятель­ ность Большого Мира, кому не хотелось работать наравне со всеми” [ТА; 258].

213

В их идейном наследии были и существенные отличия: стремление выделить в эволюции противоположные тенденции; придание большего значения эволюционному происхождению этики или эстетики; более поэтическое или более рассудочное отношение к природе; антропоцентрический взгляд на мир или описание природы и жизни животных в качестве примера для человека; акцент на реалистичности социального проекта и рассмотрении современного мыслителю общества или на конструировании человека и общества далекого будущего, приключенческо- фантастических ситуаций в современном мире; жесткая критика марксизма и государственного социализма или, наоборот, принятие марксизма (впрочем, в довольно либертарном ключе).

Оба мыслителя утверждали необходимость социальной революции (инициированного сни­зу коренного переустройства всех сфер общественной жизни) для реализации неограниченного развития человеческой личности, построения справедливого, разумно устроенного общества и достижения его баланса с природой.

Я хотел бы поблагодарить Петра Владимировича Рябова за ценные советы, данные мне при подготовке доклада.

8. Библиография

  1. [ЭВ] [Д., Р.] Дамье В. В., Рублев Д. И. Экономические взгляды Петра Кропоткина и вызовы XXI века // Неприкосновенный запас. 2009. № 5 (67). С. 79 — 92.
  2. [ЛБ] Ефремов И. А. Лезвие бритвы // Ефремов И. А. Туманность Андромеды: фантастические произведения. — М.: ЭКСМО, 2010. — (Отцы-основатели: Русское пространство).
  3. [СЗ] Ефремов И. А. Сердце Змеи // Ефремов И. А. Туманность Андромеды: фантастические произведения. — М.: ЭКСМО, 2010. — (Огцы-основатели: Русское пространство).
  4. [ТА] Ефремов И. А. Туманность Андромеды // Ефремов И. А. Туманность Андромеды: фантастические произведения. — М.: ЭКСМО, 2010. — (Отцы-основатели: Русское пространство).
  5. [ЧБ] Ефремов И. А. Час Быка // Ефремов И. А. Туманность Андромеды: фантастические произведения. — М.: ЭКСМО, 2010. — (Отцы-основатели: Русское пространство).
  6. [СМ] Константинов А. Светозарный мост (о жизни, творчестве и идейном наследии И. А. Ефремова) / 3-е изд. Ссылка…
  7. [ВП] Кропоткин П. А. Взаимная помощь как фактор эволюции. — М.: Самообразование,2011.
  8. [ЗР] Кропоткин П. А. Записки революционера / Изд. 6-е (1-е посмертное), доп.; пер. с англ. Дионео; предисл. Георга Брандеса; под ред. и с примеч. Н. К. Лебедева. — М.: Издательство «МОСПОЛИГРАФ”, 1924.
  9. // Кропоткин П. А. Избранные труды / Сост., авторы вступ. ст. П. И. Талеров, А. А. Ширинянц; автор коммент. П. И. Талеров. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. — (Библиотека отечественной общественной мысли с древнейших времен до начала XX века).
  10. // Кропоткин П. Анархия, ее философия, ее идеал: Сочинения. — М.: Изд-во Эксмо, 2004. — (Антология мысли).
  11. Пирумова, Н. М. Петр Алексеевич Кропоткин. — М.: Издательство “Наука”, 1972.
  12. Рябов П. В. Философия классического анархизма (проблема личности). — М.: Вузовская книга, 2007. — 340 с.