Совет Всероссийских Кооперативных Съездов.

П.Кропоткин.

ПОСЛЕДСТВИЯ ГЕРМАНСКОГО ВТОРЖЕНИЯ

(Издание, разрешенное и дополн. автором).

Москва – 1917.

Что все воюющие народы жаждут мира, — в этом нет никакого сомнения. Во всех народах Европы чувствуется истощение сил после трехлетнего напряжения, и это истощение сознается в Германии так же, как и во Франции; в Австрии столько же, сколько и в России.

Но для заключения мира требуется соглашение двух сторон. Одной мало. Между тем в Германии, почти во всех слоях народа так сильна еще вера в возможность удержать за Германскою империею все области, захваченные ее войсками, что громадное большинство германского народа не проявило до сих пор никакого желания сделать нужные шаги, чтобы предложить союзникам приемлемые для них условия мира. Честный отказ от сделанных в течение войны захватов на западе и на востоке до сих пор считается в Германии немыслимым, чуть не позорным.

Напротив того, по мере того как растет разруха в русской армии и в России вообще, требования германского правительства, а с ним и большинства представителей народа, растут непомерно. В этом отношении представители германских рабочих не составляют исключения.

Спросите любого осведомленного и вдумчивого русского социал-демократа, отчего его партия не попросила до сего времени германскую социал-демократическую партию (ее большинство, представленное в рейхстаге 92-мя членами), а также три миллиона рабочих, организованных в синдикаты, прислать нам их условия мира. И вам, несомненно, ответят: «Мы думали об этом; но едва ли это желательно».

Почему? Потому что условия мира, которые предложат немецкая социал-демократия и немецкие рабочие синдикаты, произведут скверное впечатление, обнаружат завоевательные стремления германцев, даже среди их передовых партий. Требования же национал-либералов, а тем более правых партий, идут еще дальше. В этих партиях еще живут все заветы Бисмарка, Трейчке, Бернгарди и фон-Бюлова.

Мыслящие люди среди германцев, конечно, понимают, что удержать за собой области, захваченные армиями, образцово подготовленными для внезапного нападения, невозможно, не затянув войны еще на два-три года. А этого Германия не выдержит. Но, видя слабость России, видя нашу внутреннюю разруху и неспособность русских армий оказать серьезное сопротивление, большинство немцев верит своему правительству и Гинденбургу в том, что они до наступления зимы заставят русское правительство подчиниться их требованиям и заключить мир на самых ужасных для России условиях. Для этого немцам достаточно будет, — говорят они, — серьезно двинуться на Петроград и Одессу.

С каждым «отходом» русских войск перед слабыми немецкими силами, требования Германии растут.

Если случится еще один такой «отход», как в Тарнополе или Риге, — от нас потребуют не только Польшу, Литву и Курляндию, но и все побережье Финского залива и всю Бессарабию. Германцы потребуют от нас того, чему их пресерьезно учили сорок лет в университетах и гимназиях, т. е. чтобы русские «азиаты» удалились на восток от Москвы. Чем податливее оказываются наши армии, тем тяжелее и свирепее оказываются требования германцев от нас и от наших союзников. Иначе и быть не может.

II.

Чего следует ожидать от немецких армий, если они дойдут до Петрограда, совершенно ясно из того, что они делали в Бельгии и Польше.

Во-первых, немцы, конечно, не займут Петрограда, не обеспечив себе продовольствия из внутренних губерний России.

А ради этого они, идя на Петроград соединенными усилиями армий и громадного флота, очевидно, постараются в то же время продвинуться по линии Псков — Бологое — Рыбинск, чтобы проложить себе путь к Верхней Волге и центральным русским губерниям. Одновременно с этим они неизбежно постараются связать свои завоевания на севере с южно-русскими железными дорогами.

Во-вторых, завоевывая русские области, они будут делать в них для предотвращения попытки народного восстания совершенно то же, что делали в Бельгии. Со времени войны 1870—1871 года германские армии боятся всенародного восстания хуже чумы; а потому, занимая города и деревни, они строго прикажут офицерам, как это было сделано в Бельгии, при первом же выстреле, раздавшемся из народа, при первом крике: «Man hat geschossen!» («В нас стреляли!») расстреливать мужчин, пачками человек по ста, а женщин — заставлять рыть на улицах могилы и закапывать в них жертвы панического страха, охватывающего немецкие войска при одном намеке на народное восстание.

Так делали они с первых же дней войны в Малине, Эршоте и т. д., в Бельгии, и так будут они поступать в русских городах, строго исполняя правила, изложенные в наказах и руководствах их генерального штаба.

Затем, следуя той же политике, какой они следовали в Бельгии, немцы будут выбирать из рабочего населения наиболее крепких и здоровых и отсылать их в рабство в те области, которые они решат оставить за собою, — Лифляндию, Курляндию, Литву, — или в Пруссию. Там их заставят работать на войну, против своих же русских братьев. Десятки тысяч человек, старых и молодых, юношей и девушек, были увезены таким образом из Бельгии в подлинное рабство в Германию, точь-в-точь как делали римляне, покоряя галлов. Ничто не помешает немцам поступать так же с русскими; причем не мешает также помнить, что немцы всегда делали различие между областями, которые они надеялись удержать за собой, и теми, из которых они были вынуждены отступить. С этими последними они обращались просто зверски.

Обо всем этом, конечно, умалчивают наши циммервальдисты и их друзья. Но все это засвидетельствовано сотнями тщательно проверенных и абсолютно достоверных показаний, фотографий со зверских приказов германских генералов и т. п.; все это проверено комиссиями, заслуживающими полного доверия.

Затем немецкие армии, кормясь за счет завоеванных областей, будут посылать отряды войск, отбирать по деревням все съестные припасы и попросту грабить население.

Из отчетов целого ряда международных комиссий известно, как немцы вот уже три года грабят Бельгию. Я говорю не о том, что какой-нибудь генерал или «комендант» грабил частные дома, — это встречается во всех войнах: я говорю о формальном, сверху утвержденном и узаконенном рейхстагом грабеже целой страны. Стоит только вспомнить, какие шальные миллионные контрибуции взыскивали германские армии с бельгийских городов, и какие взыскания натурою, — в десятки тысяч бутылок вина и сотни тысяч папирос, — они налагали на небольшие города, — все это вопреки постановлениям международного права и конвенциям, подписанным всего за несколько лет до войны представителями самой Германии на международных конференциях.

Мало того. Германия отобрала у жителей Бельгии безусловно всю медь, т. е. всю их медную посуду, нередко составлявшую все, что было ценного у рабочей или крестьянской семьи; медные скобки у дверей, телефонные проволоки, медные части машин и т.д. Также отобраны были все олово и никель.

После этого стали отбирать все волокнистые вещества, — лен, пеньку, хлопчатую бумагу, шелк, непромокаемые ткани, одеяла, мешки, линолеум, скатерти, нитки, даже матрацы и подушки. Наконец, немцы составили, — вполне «научно», — исследования всех деревень и городов и обложили каждую общину налогом во столько-то фунтов шерсти. В случае недобора этого шерстяного налога община должна была платить по 75-ти марок за каждый недостающий фунт.

И так делалось во всем. Конечно, в Бельгии, как и везде, есть ловкие люди, пользующиеся ужасным положением страны, чтобы наживаться на мелкой и крупной торговле. Но масса населения давно вымерла бы голодной смертью, если бы ее не кормил международный комитет, и распределение ввозимой комитетом пищи не взяли на себя американцы. Такое же разорение внесут немецкие армии и у нас, если они проникнут еще глубже в Россию. А между тем в «очередях» в Москве вы слышите такие речи: «Что ж! Если немцы придут в Москву, хуже не будет: у всех будет хлеб. У немцев нет бедных и богатых!» И такие речи, нашептываемые всякими темными личностями из царской охранки и из немецких источников, повторяются вслух в «очередях», тогда как о грабежах, совершаемых немцами в Бельгии, никто не решается говорить, — не то из боязни посеять народную вражду, не то из страха навлечь на себя гнев циммервальдистов.

III.

Но не одно разорение во время войны ждет русский народ, если мы вынуждены будем заключить «немецкий» гинденбургский мир, наложенный на нас с ножом к горлу. Если заключен будет такой мир, — а именно на него толкают нас циммервальдисты и лже-интернационалисты, — то разорение будет продолжаться десятки лет, так как русскому народу придется выплачивать громадную контрибуцию, или — что сводится к тому же, — громадные подати, наложенные на Россию коммерческими трактатами, заключенными в пользу Германии. У нас есть, конечно, люди, уверяющие нашу темную, малограмотную бедноту, что «если немцы наложат на нас контрибуцию, ее заплатят богатые: бедным нечем платить», — так учат русский рабочий люд те же учителя. И рабочий люд верит им.

Но каково слышать это нам, когда мы видели, как во Франции рабочий люд — мастеровые, крестьяне и все вообще в течение долгих лет выплачивали контрибуцию после разгрома Франции немцами в 1871 году?

Были тогда и во Франции агитаторы, уверявшие рабочих, что контрибуцию заплатят богатые. Но все доходы миллионеров тогдашней Франции, вместе взятые, не покрыли бы и десятой доли контрибуции в пять миллиардов, наложенной Бисмарком. Выплатили ее, как всегда выплачивают все государственные долги и налоги, десятки миллионов трудового населения; выплатили тяжелыми податями и налогами на все: на пищу, на одежду, на спички, на свет в избе, на окно в крестьянской хижине, на образование. И это так разорило Францию, что даже через 15 лет после 1871 года она еще не могла давать путного первоначального обучения всем своим детям. Не хватало денег, и одну треть детей приходилось оставлять в руках невежественных монахинь!

Я не говорю уже об условиях, которые, конечно, наложит на нас торжествующая Германия, чтобы поработить русскую промышленность и русский народ экономически.

Есть тысячи способов ограничить ту или другую отрасль русской промышленности, — напр., выделку стали, машин, ситцев и т. п., — и заставить нас покупать эти товары в Германии; или же ограничить наш вывоз нефти и сырья вообще в другие страны, кроме Германии, и понизить, как заработную плату нашим рабочим, так и ценность русского рубля. Всеми этими способами широко воспользуются немецкие капиталисты, если они будут диктовать нам условия мира. «Немецкий» мир неизбежно приведет нас к экономическому порабощению. Но есть еще одно последствие «пораженческого» мира, еще более ужасное, чем контрибуции и разорение страны, и я вам скажу о нем несколько слов. Это — психология побежденной страны.

Я знаю эту психологию, создавшуюся во Франции после поражения 1871 года; тридцать с лишним лет мы переживали ее. Только в начале 1900-х годов заметил я первые признаки выздоровления Франции от гнетущего чувства, принижавшего всю психику французского народа после военного разгрома, после потери двух богатых областей, уплаты контрибуции и тяжелых, унизительных условий франкфуртского мира, запрещавших французскому народу даже принимать меры для самозащиты. Все эти годы Франция жила под страхом нового разгрома Германией, едва только Берлину не понравится ее внутренняя, демократическая, республиканская политика, или едва французская демократия не угодит русскому царю, — ее единственному возможному союзнику.

Угнетенное настроение сказывалось тогда во всем. Чувство безнадежности, сознание своего бессилия, потеря веры в свой народ и в свое будущее охватили всю страну. Потеря веры в самих себя чувствовалась даже в лучших, недавно еще дерзки смелых борцах. С упадком веры в свои собственные силы являлась готовность искать спасения откуда бы то ни было извне, а не то просто в чуде. И отражалось это во всем: в литературе, в науке, в возрождении мистики, в философии, в упадке общественной нравственности, в равнодушии к судьбам Франции и мирового прогресса вообще, а следовательно, — что было всего хуже, — в вялости творчества жизни, без которого народ может только прозябать.

Чувствовать это, переживать это — такой ужас, что, когда я случайно упомянул об этой психологии побежденного народа с трибуны Московского Совещания и в несколько секунд пережил в воспоминании наболевшее в сердце за эти тридцать лет, я должен был употребить над собой невероятное усилие, чтобы тут же не быть вынужденным оборвать свою речь.

А между тем развитие такой психологии в побежденном народе неизбежно. Общественная самозащита против чужеземных и внутренних угнетателей — такое основное чувство для человеческого общества, что измена этому чувству роковым образом ведет за собою ослабление самых основных начал всякой общественности. Развивается мысль: «моя хата с края»; личная нажива возводится чуть не в принцип, и соответственно ослабляется чувство взаимности, солидарности, круговой поруки в жизни народа. Утрачивается сознание равенства в правах всех членов общества, и является роковое последствие, — утрата веры в основные начала общественности, даже в самих себя.

Ни одному народу не пожелаю я того, что пережила Франция за эти годы, тем менее — России, освобождающейся от векового ига. И ужас берет меня при мысли о том, что готовят России наши проповедники гинденбургского мира, в какую бездну нравственного падения влекут они за собой несчастный, безграмотный, детски-доверчивый русский народ.

Москва, 12 ноября 1917 г.

Скан брошюры «Последствия Германского вторжения»: https://kropotkin.site/petr_kropotkin_-_posledstvia_germanskogo_vtorzhenia_-1917