ПЁТР КРОПОТКИН. Сборник статей, посвященный памяти П.А.Кропоткина. 1922г.
Б. Стоянов
Закон и Право
Бывают кратковременные эпохи, когда события развертываются с такой неожиданной быстротой, а главное, с таким грандиозным, размахом и гениальным буйством, которые неожиданны, пожалуй, для самых дальновидных и проницательных личностей.
Такова и переживаемая нами эпоха с 1914 года.
Сперва необузданная империалистическая бойня, затем бурная революция.
И первая, и вторая упорно, с какой то убийственной, потрясающей последовательностью вскрывали неожиданно для многих, для огромного большинства, гиперболические, баснословно-злокачественные гнойники, нарывы, флюсы на холеном барском теле нашей культуры, культуры новых времен.
Прилизанная, напомаженная, припудренная, чистенькая, вся в беленьком, до сих пор всегда такая «нравственная» культура вдруг дико, пьяно взвизгнула, раскорсетилась, пошла канканить и разрушать Реймсский собор, взрывать храм Василия Блаженного, сжигать Лувр, сносить дворцы и музеи.
Апологеты культуры сперва в ужас пришли, остолбенели сперва. Бросились к полочкам. Толстых, Достоевских, Гегелей, Марксов, Михайловских, Чернышевских, великих и малых отцов культуры стащили и пытать стали. Пытать стали: как быть и что делать?..
А война и революция нагромождали той порой горы трупов, заливая между ними долины кровью, слезами и страданиями человека.
И благородная аристократия культуры от Зиммеля и до Бергсона, по колена в крови, в болоте и вони разлагающихся людских тел, стала искать выхода, анализировать и синтезировать — подводить идеологию под бойню культуры:
— Культура объединяла людей лишь физически, война же объединит и духовно; в окопах душа солдата и генерала сольются в одно целое. Война — духовная гармония.
А на полочках все такие же чистенькие, в переплетах и без оных, чинно стояли Достоевские, и по-прежнему дерзко и нагло вопрошали:
— Стоит ли прогресс хотя бы одной слезинки ребенка?..
И раздался тогда «из прекрасного далека» громовой, обличающий голос благородного рыцаря культуры, Ромена Роллана, удалившегося {52} в самом начале войны «в сторону от схватки», в нейтральную Швейцарию, на альпийские высоты и лазоревые синевы Женевского озера: «Убивайте людей, но чтите их произведения. Произведения рук человеческих, подобные Реймсскому собору, ценнее человеческой жизни». И эхом вторил ему через три года под грохот пушек «Авроры», при чарующем свете луны другой голос, другого благородного рыцаря все той же культуры из Смольного:
— Не трогайте храма Василия Блаженного!..
И странным и непонятным казалось: еще не так давно певцы культуры даже под звуки охрипшей шарманки на задних дворах распевали — «Человек — это звучит гордо»…
Как видно, под трескотню пулеметов и винтовок, грохот пушек и взрывов, лязг шашек и сабель, в атмосфере удушливых газов и дыма пожаров по-иному, совсем по-иному, далеко от гордости, зазвучал человек:
— Убивайте его, и чтите лишь произведения рук его…
Но и этой гнилой идеологии, с ее «чтите произведения рук человеческих», война и революция, эти достойные детища культуры, дали достойную отповедь: сквозь разлагающуюся идеологию, через горы трупов и море крови, меж корчившихся в муках людей шествовала культура в тумане удушливых газов, прямо к проволочным заграждениям, в окопы, на фугасы, под мины, шествовала, уничтожая на своем пути все — и людей, и животных, и музеи, и дворцы, и храмы, и соборы, и лувры, и памятники — все, что запрещала даже роллановская и луначарская культурная идеология.
Все разрушали война и революция. И разрушением своим вскрывали скрытое в культуре, вскрывали ее сущность, ее замыслы, ее принципы, ее законы…
—————
Иначе и быть не могло….
И разве об этом не предупреждали?
Разве об этом не говорили?
И предупреждали, и говорили, но одни не верили, у других была надежда, что авось как-нибудь да обойдется при помощи законов гаагских и других бутафорских конференций. Надеялись, что все выйдет по закону.
Вышло-то по закону, да только совсем по иному.
Законность ведь тогда реальна только, когда за ней пушки, пулеметы, дредноуты, танки, порох, динамит, пироксилин, удушливый газ, кровь и смерть.
За законностью культуры все это было.
А что было за законностью гаагских конференций?!
Культура с ее законами и с ее крупповскими заводами — вот что.
Да потом, собственно, для чего и собирались гаагские и другие конференции, как не для того лишь только, чтобы установить культурно-законные способы массового убийства. {53}
Тридцать с лишком миллионов здоровых, цветущих и сильных человеческих жизней заклала война и революция по ритуалу гаагских и иных конференций у жертвенника идола Культуры. И идол все пожрал, и еще пожрет. Бресты, Версали и Вашингтоны — тому знаменье….
Нужен выход.
Но ни на «полочках» этой культуры, ни в закоснелой, ханжеской любви фетишистов к обожествленным началам этой культуры, ни даже в самой коренной реформе ее не найдет человек выхода. Нужно другие средства, другие пути — нужно разрушение всей этой культуры до основания; нужна подлинная, настоящая, революция в культуре, которая переосуществит все, изменит не ее форму, не ее внешний вид, а существо, внутреннее содержание, смысл ее. Нужно разрезать, вырезать и выбросить все гнойники, все нарывы, все флюсы. Болезненна будет операция, — запущена болезнь.
—————
Среди выброшенных гнойников первым должен быть закон. Закон — это в нашей культуре все: он — ее почва, основа, он — один из трех китов, он — защитник и покровитель ее.
«Закону, — говорит П. А. Кропоткин, — воздвигают храмы, ему назначают первосвященников, которых сами революционеры не смеют тронуть; и если революция сметает какое-нибудь старое установление, она тотчас же, новым законом, освещает свое дело… Холопство перед законом так привыкли представлять добродетелью, что я сомневаюсь, — говорит он далее, — найдется ли хоть один революционер, который в молодости не начал бы с защиты законов против того, что называется “злоупотреблениями”, — т. е. против неизбежности последствий самих же законов».
Причина этого холопства перед законом кроется в самой структуре современного общества. «Отец и мать воспитывают детей в этих мыслях. Школа подтверждает уроки родителей… Общество и литература, подобно капле, долбящей камень, продолжает всечасно поддерживать в них то же почитание власти. Большая часть ученых сочинений по истории, политике, экономике полны уважения к закону… Газеты работают в том же направлении… Искусство тоже плетется вслед за официальной наукой».
И «замечательно, что обоготворение законов стало особенно развиваться с тех пор, как ко власти пришла буржуазия. В них она видела свой якорь спасения против народной волны; духовенство дало им благословение, чтобы спасти свой корабль от ярости бунтовавших народных волн»1.
Короче говоря, закон стал базой, фундаментом всей современной культуры. {54}
Позвольте, скажут апологеты культуры, закон не только «якорь спасения» буржуазии и духовенства, его сила не в этом, его сила в основных принципах современной культуры — свободе и равенстве, сущностью которых он и является.
«Перед законом все равны, — говорит Вл. Соловьев, — без этого он не закон… Исходя из равенства, как необходимой формулы права, мы заключаем к свободе, как его необходимому содержанию».
«Субъективное право, — говорит Чичерин, — есть законная свобода что либо делать или требовать; объективное право есть сам закон, определяющий свободу и устанавливающий права и обязанности. Оба значения связаны неразрывно, ибо свобода тогда становится правом, когда она освящена законом, закон же имеет в виду признание и определение свободы». Вот что такое закон и вот в чем его сила.
С этим «научным» обманом П. А. Кропоткин, один, среди многочисленного протестующего хора, вступает в бой, срывая красивую маску свободы и равенства с закона, разоблачая его лживую сущность, доказывая, что провозглашенный Великой Французской революцией принцип равенства и свободы остался и до сих пор все еще только голым принципом. «Равенства экономического — “равенства на деле”, как тогда говорили, — закон не установил. Точно также не установил закон и свободы: он лишь поместил работника полей и фабрик в такие условия, которые уничтожают это начало… Свобода, столь дорогая сердцу рабочего, остается все время воображаемой и призрачной, благодаря тому, что он вынужден продавать свою силу капиталисту… Современное государство есть могучее орудие для удержания рабочего в таком вынужденном положении и достигает оно этого при помощи привилегий и монополии, которые оно постоянно дает одному классу граждан, к невыгоде и в ущерб рабочему»2. И теперь, как в дни Великой Французской революции, рабочий умирает на баррикадах за свободу и равенство. Это ясно всем, кто не хочет лгать, обманывать других и себя. И даже те, в плоть и кровь которых въелась и впиталась культурная идеология, даже они подвергают порой сомнению свободную сущность закона. Но подвергая этому сомнению, они, ради спасения закона, являющегося фундаментом идеи «правого государства», этого бога современной культуры, ищут его содержание в другом направлении — в интересе. А интерес, как известно, — это душа частнокапиталистической системы общества и смысл нашей культуры.
«Охраняемые интересы общества мы называем правом». Право есть «защищенный интерес», «защита интересов» — так определяет Иеринг право, которое у многих ученых тождественно с законом. «Установление принципа для разграничения интересов различных личностей есть задача права», — говорит другой видный юрист, Коркунов. {55}
Но так ли это в действительности — вот вопрос. И беспощадно П. А. Кропоткин срывает и эту маску с лица закона, показывая, что его задача не защита интересов общества, не разграничение интересов различных личностей, а защита и разграничение интересов эксплуатирующего класса. «Покровительство эксплуатации — прямое, путем законов о собственности, и косвенное, путем поддержания Государства, — вот сущность и суть современных законов…
Если изучать законы, управляющие теперь человечеством, то оказывается, что их можно разделить на три главных разряда: охрана собственности, охрана правительства и охрана личности…
Законы собственности написаны не для того, чтобы обеспечить личности, или же обществу, плоды их труда. Напротив того, они писались для того, чтобы отнять у производителя или у общества часть того, что они произвели, и отдать эту часть другим…
Половина теперешних законов — все гражданские законы всех стран — имеют целью поддержать именно такое присвоение, такую монополию в пользу немногих против всех остальных. Три четверти дел, разбираемых в судах, — не что иное, как споры между монополистами: два грабителя спорят из-за дележа добычи. И добрая доля уголовных законов преследует ту же цель, так как они стремятся удержать трудящихся в подчиненном положении относительно предпринимателей.
Законов же, обеспечивающих трудящемуся плоды его собственных трудов, таких законов даже вовсе не имелось и по сию пору имеется очень мало…
То, что сказано о законах, касающихся права собственности, вполне прилагается и ко второму крупному разряду законов, т. е. к законам, поддерживающим и охраняющим правительства…
Остается третий разряд законов, самый главный, так как относительно их держится наиболее предрассудков — это законы уголовные для защиты личности, для наказания преступлений и предупреждения их.
И вот, несмотря на все существующие предрассудки, давно пора анархистам открыто заявить, что и этот разряд законов так же бесполезен и вреден, как и остальные.
Начать с того, что из так называемых преступлений против личностей две трети, а может быть и три четверти вызываются желанием овладеть чужою собственностью. Этот громадный разряд “преступлений и проступков” исчезнет только тогда, когда исчезнет личная собственность…»
Что же касается вопроса о наказаниях, то «есть один неоспоримый факт: строгостью наказаний преступность не уменьшается. Вешайте, четвертуйте, если хотите, убийц — число их не уменьшится. Наоборот, уничтожите смертную казнь, и число их не увеличится. Умные статистики и законоведы отлично знают, что никогда еще {56} усиление строгости уголовных законов не уменьшало числа покушений на чужую жизнь…
Страх наказания обыкновенно не останавливает убийц. Тот, кто идет убивать соседа из мести или потому что дошел до отчаяния, обыкновенно не рассуждает о последствиях; и нет убийцы, который не рассчитывал бы избежать преследования…
Кроме того, нужно понять, что наши современные “исправительные” тюрьмы вносят в сто раз более разврата, чем подземелья и башни средних веков…
Разберите все это, и вы, вероятно, согласитесь с нами, когда мы говорим, что закон и наказание суть безобразия, которым пора положить конец…»3
Такова оценка законов, «охраняющих интерес», данная П. А. Кропоткиным.
—————
Интересно отметить, что «факт эксплуатации права в интересах одного сословия» настолько очевиден, что его признает даже такой представитель науки «о праве», как Иеринг.
«Как согласовать, — спрашивает он, — факт эксплуатации права в интересах одного сословия с тем положением, что право имеет своей целью жизненные условия целого общества?» И действительно, как согласовать, если «устройство и порядок общества (Речь идет, конечно, об обществе, покоящемся на властных началах, другого общества Иеринг не представляет себе. — Б. С.) будут всегда соответствовать взаимному властному положению различных слоев общества и классов, из которых оно состоит», и «право будет всегда являться приказом сильного слабому»?
И одно лишь слабое, очень слабое утешение находит Иеринг всему этому противоречию. «Право, — говорит он, — продиктованное сильным слабому, сколько бы не было оно сурово, представляется последнему… в сравнении с бесправным состоянием, все-таки благодеянием: благодеянием давления, подающегося измерению сравнительно с безмерным»4.
Конечно, забитому, порабощенному, вечно эксплуатируемому, слабому подвластному может представляться что угодно, и даже что давление права — благодеяние, ибо его давление измеримо (при помощи, скажем, пятизначных логарифмических таблиц Пржевальского). Но что сказал бы Иеринг, если бы тому самому подвластному представилось, что он не слабый, а сильный, и что нужно и пора пустить в тартарары всю эту лживую науку о праве, законах и власти с ее лживыми жрецами, порабощающими все его существование? Что бы тогда сказал в утешение самому себе Иеринг?!.. {57}
Да, много можно выдумать лжи, но задача науки не поддерживать эту ложь, а разоблачать ее. Суть не в том, что представляется слепому, угнетенному, подвластному, а в том, чем по существу является право для этого подвластного.
Действительно, когда на потухающих пепелищах Великой Французской революции возникало «правовое государство», в муках рождалась «законная» власть, «народ принял новое положение, созданное для него законом, видя в нем некоторое улучшение против насилия и своеволия прежних времен.
Человек, до тех пор не имевший никаких прав, с которым обращались хуже, чем с животным, человек, который не мог найти никакой расправы против дворянина, кроме разве личной мести, вдруг слышит, что в своих личных правах он равен дворянину. Что каков бы ни был закон, он одинаково грозил и барину, и его бывшему рабу; что закон провозглашал равенство богатого и бедного перед судом.
Теперь мы знаем, что в таком обещании не было всей правды. Но для того времени это уже было громадным шагом вперед — это было первое признание правды. Народ с радостью принял эту сделку тем более, что его революционный порыв уже истощался под напором врага, все более и более прочно организованного. Народ подставил свою шею под ярмо закона, видя в этом спасение от своеволия придворных и помещиков…» Но спасаясь от своеволия одних, подвластный попал в лапы другим. Что же, неужели он должен оставаться в этих лапах всегда? Да, отвечает современная наука, поскольку этот подвластный темен, поскольку ему представляется, что «факт эксплуатации права» есть благодеяние, поскольку, иначе говоря, он обманывает себя, постольку и мы его должны обманывать, а он должен оставаться в этих лапах. К счастью, человек не слепо следует за этой «наукой»; свои решения и суждения он выводит из жизни, из реального положения вещей, а не кажущегося, представляющегося: «За последние сто с лишком лет кое-что все-таки изменилось. Теперь везде уже появляются бунтовщики, не желающие повиноваться закону, не осведомившись о его происхождении, о степени его теперешней полезности и о причинах, почему его окружают таким почтением — почему ему повинуются?..
А узнав все это, мы не повторяем, как попугаи: “Уважение к закону!” — а кричим: “Презрение к нему и его атрибутам!” Вместо трусливого “повиновения законам”, мы говорим: “Бунт против всех законов!” Взвесьте зло, делающееся во имя каждого закона, и то добро, которое он мог дать людям, взвесьте их, и вы увидите, что мы правы. Вы поймете, что надо искать чего-то другого!»5. {58}
—————
На что же то другое, что предлагает искать П. А. Кропоткин? Беззаконие, бесправие?
Да, беззаконие, но отнюдь не бесправие. Эту безграмотную ошибку, смешение права с законом, делают даже ученые. Цоколли и Эльцбахер в своих «ученых исследованиях анархизма» утверждают, что большинство теоретиков и обоснователсй анархизма, в том числе и П. А. Кропоткин, отрицают право. Это свое утверждение они выводят из отрицания анархизмом законов. Конечно, если признать, что право и закон — это одно и то же, тогда это утверждение будет правильно. Но современная наука о праве знает, что это отнюдь не одно и то же, что право и закон далеко не совпадают. Определяя право как совокупность двусторонних правил поведения, вытекающих непосредственно из определенных наших эмоциональных убеждений, приписывающих правомочие одним и обязанности другим, современное правоведение отмечает следующие главные составные элементы всякой правовой нормы: 1) субъект права, 2) субъект обязанности, 3) объект права, 4) объект обязанности и 5) ссылку на «источник права», т. е. на тот авторитет, который превращает данное правило поведения в правовую норму. Совокупность правовых норм, обязательных для всех членов данного государства, охраняемых и защищаемых авторитетом государственной власти, и называется официальным правом или законами данного государства. Нужно заметить, что законы в настоящее время являются основным и почти исключительным источником признаваемого государством права.
Но кроме этого официального, признаваемого государством права, существует еще другое право, неофициальное, источником которого являются нравы, обычаи, привычки. Роль этого неофициального права в т. н. повседневной жизни огромна в сравнении с ролью официального права. Долгое время человечество жило, а некоторые народы и сейчас живут, безо всякого закона. Руководящими правилами поведения в их общественной жизни являются обычаи, нравы и привычки, как прирожденные человеку, так и развивающиеся в нем в силу самой общественной жизни П. А. Кропоткин лучше многих ученых юристов знал все это! Он различал право и закон и понимал роль и значение их в общественной жизни.
«Закон, — говорит он, — продукт сравнительно новый, так как громадные массы человечества прожили многие тысячи лет, не имея еще никакого писаного закона.
Все человеческие общества прошли через эту ступень, и по сию пору значительная часть людей живет без писаных законов. Множество племен имеют нравы и обычаи, т. е. “обычное право”, как говорят законники, — установившиеся привычки общественной жизни. И этого достаточно, чтобы поддерживать хорошие отношения между членами рода, племени, или сельской общины. То же самое еще держится в значительной мере даже среди цивилизованных, бла{59}гоустройственных народов. Достаточно выйти из наших больших городов, чтобы убедиться, что взаимные отношения крестьян держатся не писаным правительственным законом, а издавна установившимися обычаями. Русские, итальянские, испанские крестьяне и даже значительная часть французских и английских живет еще, не имея почти никакого дела с писаным законом. Он вмешивается в их жизнь только для того, чтобы определять их отношения к государству; что же до их взаимных отношений — иногда очень сложных — они устраиваются на основании обычая. В древности так жило все человечество.
«Когда же общества начали разрастаться, и в них все резче обозначалось разделение на два враждебных лагеря, — из которых один стремился закрепить свою власть, а другой уже пытался освободится от нее, — тогда начались столкновения, началась борьба. Тот, кто в данную минуту оказывался победителем, стремился закрепить свою победу, сделать ее несомненной, неоспоримой, священной в глазах побежденных. И тогда являлся “Закон”, освященный жрецом или первосвященником, и на защиту его выступали топор и секира воина. Прежде всего закон, конечно, заботился о том, чтобы сделать незыблемыми, неоспоримыми те нравы и обычаи, которые были выгодны для правящего меньшинства.
Конечно, если бы Закон содержал только правила, полезные для власть имущих, он не мог бы утвердиться; ему скоро перестали бы повиноваться.
Желая закрепить свою власть и устанавливая обычаи, полезные для них самих, законодатели искусно смешивали нужные им законы с обычаями, полезными для жизни общества (в сущности, не нуждавшимися в защите закона, так как их и без того уважали).
“Не убивай”, — говорил закон, и тут же прибавлял: “Приноси жертвы богам и плати жрецу десятину”. — “Не воруй”, — и вслед за тем: “Не платящему налога королю — отрубить руку” и т. д.…
Таким образом создавалось то, что бытовые обычаи, ставшие законом, так сказать, окаменевали. Являлось препятствие их естественному развитию по мере развития человеческого разума и его изобретений; налагалась узда на дальнейшее развитие. Но вместе с тем, твердо укоренялась власть духовных руководителей и светских правителей»6.
Повторяем, П. А. Кропоткин лучше многих «ученых юристов» понимал роль и значение права, но он не смешивал его с законом. И о тех, которые этого не видят или не хотят видеть, можно только сказать, что они или просто невежественны и глупы, или, что гораздо хуже, нечестны и подлы.
—————
Итак, беззаконие, но отнюдь не бесправие, предлагает П. А. Кропоткин положить в основу новой жизни, нового общества, новой {60} культуры. Нет сомнения, что огромное большинство даже тех, которые понимают, что «чувствуется потребность в перестройке жизни на новых началах» и что «требуется что-то новое в устройстве»7 ее, — даже огромное большинство таких людей все-таки будут тупо качать головой и бормотать: «Нн…ет… нельзя без закона». Слишком уж проникла насквозь современного человека законность…
Закон, повторяем, для современного человека — это основа, фундамент культуры, он выше всего, он над всем, он божество цивилизованной жизни. И как непонятна суеверному человеку жизнь без лешего, домового, русалки, добрых и злых «духов», без жрецов и колдунов, без заклинаний и знахарства, без угодного и неугодного «духам», без молений и жертвоприношений, так непонятна современному человеку жизнь без законов, судов, судей, тюрем, виселиц, пыток и «стенок». Первый не поймет просвещенного, второй не поймет анархиста, не поймет П. А. Кропоткина. Как для первого является «порченым» всякий просвещенный человек, так для второго «порченым», ненормальным является всякий анархист. Предрассудки, фантазмы еще сильнее разума. И нужна еще не одна, а несколько великих, грандиозных по своему размаху и глубине революций, таких революций, перед которыми и Великая Французская, и наша революция будут казаться пигмеями, прежде чем человечество перейдет к подлинно человечной человеческой жизни — к анархии.
Значение всякой революции не в том, конечно, что она преобразовывает ту или иную сторону (политическую, экономическую) общества, а в том, что она ураганом сметает вековые предрассудки, сдвигает закоснелую человеческую психику с места на путь ее дальнейшего развития. И чем могущественнее революция, чем шире и выше ее взмах, тем глубже она врезывается в психику, человека, тем реальнее там результаты ее.
Почти четыре года уже прошло с тех пор, как пытаются государственники и законники ввести русскую жизнь в русло законности, из которой она вылилась в августе и сентябре 1917 г.… И пройдет еще, быть может, не одно четырехлетие, сотни партийных и общих мобилизаций, тысячи «субботников» и «недель» будут брошены в помощь, прежде чем жизнь наша потечет по руслу законности. И тогда, когда она потечет, станет многим ясен и новый уклон русла законности и его обмеление. Прежнему дореволюционному, слепому подчинению закону не будет долго места в русской жизни. Революция, если даже и признать ее с точки зрения социальной проигранной, сделала свое великое, пока еще не учтенное, дело в психике народных масс и прежде всего в их правовых эмоциональных переживаниях, источником коих служил закон.
Всякая революция противозаконна. Со свержения законного образа правления начинается она. И этим своим противозаконным актом {61} дает она начало беззаконию вообще, которое тем шире и глубже запускает свои корни в психологию масс, чем смелее она идет, чем величественнее и грандиознее ее лозунги и принципы. В этом смысле роль и значение всякой революции безмерно в сравнении с ее значением в других областях жизни. Но все-таки последняя революция, которая сметет последние остатки законности, еще далека. Ибо нужен еще целый ряд предшествующих революций, прелюдий, которые подготовили бы окончательно психологическую почву для восприятия новой беззаконной жизни. И только после этой революции будут разрешены раз навсегда все эти маленькие, но насущные вопросики экономии и политики, кои так старательно хочет разрешить человечество в течении многих веков.
Все это П. А. Кропоткин понимал лучше многих из великих и малых мира сего. Недаром он в «Речах бунтовщика», «прежде чем говорить о той организации, которая является результатом свободной группировки», считает нужным остановиться на необходимости разрушения «многих политических предрассудков, которыми мы еще заражены», и останавливается прежде всего на законе. В нем именно вся суть.
«Все мы до того испорчены нашим воспитанием, которое с ранних лет убивает в нас бунтовской дух и развивает повиновение властям; все мы так развращены нашею жизнью из-под палки закона, который все предвидит и все узаконяет: наше рождение, наше образование, наше развитие, нашу любовь, дружбу и т. д., — что если так будет продолжаться, то человек скоро утратит всякую способность рассуждать и всякую личную предприимчивость. Наши общества, по-видимому, совсем потеряли веру в то, что можно жить иначе, чем под руководством законов, придуманных Палатою или Думою и прилагаемых сотнями тысяч чиновников. Даже тогда, когда люди освобождаются от этого ярма, они сейчас же спешат вновь надеть его. “Первый год Свободы”, провозглашенный Великою Французской революциею, не продолжался более одного дня. На другой же день общество уже само шло под ярмо нового закона и власти».
Тот же урок дала нам и русская революция. И ее свобода «не продолжалась более одного дня. На другой же день общество уже само шло под ярмо нового закона и власти». Такова уж, видно, судьба наша и будет таковой до тех пор, пока не будет задушен в душе нашей закон, этот управитель нашей судьбы. «И мы надеемся, что в будущей революции раздастся такой крик:
— В огонь Гильотину, давайте ломать тюрьмы и прогоним скверную породу судей и их полицейских доносчиков!.. Не надо нам законов, не надо судей. Свобода, Равенство и Круговая Порука, проведенные в жизнь, — единственная верная помеха развитию противообщественных наклонностей”»8.
Январь 1922 г.
{62}
ПРИМЕЧАНИЯ
1 «Речи бунтовщика».
2 «Современная наука и анархия».
3 «Речи бунтовщика».
4 Иеринг. «Цель в праве».
5 «Речи бунтовщика».
6 «Речи бунтовщика».
7 «Справедливость и нравственность».
8 «Речи бунтовщика».
< Назад | ОГЛАВЛЕНИЕ | Вперед > |
Источник: Электронная библиотека им. Усталого Караула
http://karaultheca.ru/rus-an/sbornik1922.htm