Еще раз о побеге князя Кропоткина

V Кропоткинские чтения. Сборник докладов. Дмитров-2016

Талеров Павел Иванович,
к.и.н., Национальный исследовательский университет
Высшая школа экономики

Тема не новая, но вернуться к ней заставили сразу несколько обстоятельств. Во-первых, не перестают появляться всякие разные вымышленные истории о побеге нашего героя. Чаще говорят о побеге Кропоткина из Петропавловской крепости либо из располагавшегося на его территории тюремного лазарета, кто-то пишет, что по пути из крепости в госпиталь[1]. Одна выдумка забавнее другой, особенно, когда вспоминаешь записки самого Кропоткина. Во-вторых, некоторые разночтения и неточности, заметные даже неискушенному читателю всех тех публикаций очевидцев и участников, включая и самого Петра Алексеевича, где описывается это летнее событие 1876 г. В-третьих, удалось разыскать в хранилищах РГИА архивные документы, касающиеся следственных действий по делу о побеге опального князя и проливающие определенный свет на произошедшее, а также приобщить воспоминания Е. А. Кравченко, сестры Кропоткина, относящиеся к этому периоду. Ближе всего к истине скорее интуитивно оказался А. В. Бирюков, выступивший в 1992 г. с кратким сообщением на Международной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения П. А. Кропоткина[2]. Тем не менее есть необходимость внести некоторые уточнения и дополнения.

Но, прежде всего, следует напомнить, почему и как Кропоткин оказался в госпитале. Арестованный 25 марта 1874 г.[3] по «Делу о революционной пропаганде в империи»[4] Петр Алексеевич после нескольких дней и ночей изнурительных допросов в III-ем отделении Собственной е. и. в. канцелярии был отправлен (27 марта) в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, используемый с 1872 г. в качестве главной следственной политической тюрьмы России. В течение более полутора лет продолжалось следствие[5], во время которого Кропоткин сумел завершить свой капитальный научный труд «Исследования о ледниковом периоде». Такое право (а это было своеобразной привилегией по отношению к подследственному) мятежный князь получил благодаря ходатайству со стороны Императорского русского географического общества. В первое время для следственных действий Кропоткин неоднократно доставлялся в распоряжение III-го отделения, а однажды (через полгода после ареста) ему было устроено там же свидание с братом Александром. Уже тогда он задумывался о побеге, но без помощи извне осуществить такое было достаточно трудно, а наладить общение с «волей» даже при регулярных свиданиях с родными удалось не сразу.

После завершения длительного следствия 20 декабря 1875 г.[6] Кропоткина перевели в Дом предварительного заключения (Шпалерная ул., 25) при Окружном суде в Литейной части. Вот здесь-то (в отличие от Трубецкого бастиона, где при всех проблемах заключения содержание было более-менее сносным) в крайне стесненных условиях здоровье Петра Алексеевича резко пошатнулось. Несмотря на выхлопотанное родственниками домашнее питание, пищеварение существенно расстроилось, развивалась цинга, появились трудности с дыханием. «Силы мои быстро падали, – вспоминал Кропоткин, – и, по общему мнению, мне оставалось жить только несколько месяцев»[7]. Когда Елена увидела своего брата, то не узнала его: «Был он худ, бледен, кашлял, – это был испитой человек, изнурённый без воздуха и хорошего питания. Я разрыдалась истерически и начала тут действовать как умела». И далее: «Он был неузнаваем после крепости, я спросила нельзя ли его лечить, по разрешению был приглашен некто известный в то время Головин[8], по внутрен[ним]. болезням. Определение его было, что он не вынесет долго, если пробудет в этой удушливой атмосфере, может образоваться чахотка»[9]. В мемуарах Кропоткина упомянутый Головин представлен как профессор, ассистент известного русского физиолога И. М. Сеченова. Дней через десять, как свидетельствует Кропоткин, его перевели в арестантское отделение Николаевского военного госпиталя, находившегося тогда «на окраине Петербурга»[10] (хотя госпиталь располагался в получасе ходьбы от Окружного суда). Однако переводу предшествовала сложная бюрократическая процедура, о которой умолчали наши мемуаристы. 21 мая 1876 г. товарищ обер-прокурора Уголовного кассационного департамента Сената надворный советник Желеховский[11], в чем производстве находилось дело Кропоткина, предложил члену Московской судебной палаты, производящей по Высочайшему повелению следствия по государственным преступлениям, Ф. Ф. Крахту[12] о переводе князя Кропоткина из Дома предварительного заключения в Санкт-Петербургский Николаевский военный госпиталь на излечение, т. к. здоровье Кропоткина «находится в таком расстроенном состоянии, что дальнейшее содержание его под стражею в одиночной камере Дома предварительного заключения может повлечь за собою гибельные для него последствия»[13]. 22 мая состоялось постановление члена Палаты Крахта о переводе князя Кропоткина в Николаевский госпиталь. Сам перевод состоялся 24 мая, о чем было уведомление члена Палаты Крахта управляющим Домом предварительного заключения[14].

Николаевский военный госпиталь был построен в конце 1830-х гг. по «Высочайшему повелению <…> на Песках» (в Рожественской части Петербурга) на земле, принадлежащей в то время артиллерийскому ведомству, «между улицами Гвардейской (ныне Конногвардейской[15]), Глухой (ныне Дегтярный переулок) и Конюшенной (ныне Костромской)»[16]. Арестантский корпус (флигель) на территории госпиталя появился в октябре 1872 г. в связи подписанным Военным ведомством 19 июля 1869 г. приказом о выводе арестантского отделения из здания Клинического военного госпиталя. Вначале Главное военно-медицинское управление рассматривало вариант устройства такого отделения в Петропавловской крепости, но там «свободных мест не оказалось. Поэтому военный министр генерал-адъютант Милютин[17] приказал перевести его в Николаевский военный госпиталь». Если вначале обсуждался вопрос приспособления под отделение помещения в уже существующих постройках, то после всех экономических расчетов посчитали более целесообразным возвести новое каменное здание, что и было сделано после соответствующих корректировок и согласований. Двухэтажный арестантский корпус «в 20 сажен длиною, в 13 окон по фасаду, со входом от средины здания и с двумя отхожими местами на концах его» расположился «по левой стороне дороги, идущей от главного госпитального здания к летним корпусам <…>, обнесен вокруг деревянным забором с тремя воротами»[18]. В принципе план расположения арестантского корпуса, предложенный в публикации А. В. Бирюкова на основании «Плана города С.-Петербурга в горизонталях, исполненный по нивелировкам 1872 и 1900 гг.», с небольшой корректировкой отражает реалии середины 1870-х гг. Так, Сухопутным безымянный переулок между Ярославской и Костромской улицами стал называться уже в 1880-х гг. Нет на плане Болотных улиц (Малой и Большой[19]), по которым убегал Кропоткин. «Серенькая дача», по-видимому, располагалась в другом месте[20]… По описанию, сделанному в ходе следствия, «арестантское помещение представляет правильный четырехугольник[21] между главным и летним корпусами Госпиталя, граничащий аллеею, соединяющею означенные две части больницы, улицею Ярославскою, Безымянным переулком и наконец Костромскою улицею. В заборе, выходящем на аллею, – двое ворот, на Ярославскую улицу – одни», через которые как раз и был совершен побег в злополучный день 30 июня, когда на территорию госпиталя завозили дрова, а потом ворота оставили открытыми. Арестантский флигель снаружи охранялся тремя ружейными постами: два – внутри двора (по обеим сторонам выходной двери во двор) и один – в аллее (напротив наружной двери). Будки во дворе располагались лицевой стороной к флигелю и находились на расстоянии 22 сажен друг от друга. Ближняя к воротам, через которые бежал Кропоткин, будка отстоит от них в 13 саженях. Часовой в аллее располагался также лицом к арестантскому флигелю в 10 шагах от наружной входной двери[22]. Уже после побега в арестантском дворе выстроили отдельный небольшой деревянный караульный дом, который обошелся казне в 2641 руб.[23]

Особое внимание следователей обратил некий дом под №7 (та самая «серенькая дача» у Кропоткина[24]), принадлежавший отставному надворному советнику Никоре[25], располагавшийся наискосок от арестантского флигеля, «прямо против угла, образуемого забором арестантского двора, по Безымянному переулку и Костромской улице[26]». Второй этаж этого дома, «возвышаясь над забором, представляет весьма удобный пункт не только для наблюдения за всем, что происходит во дворе арестантского отделения, но и для переговоров с арестантами, как знаками, так равно и звуками». Этот дом от арестантского отделения отделяло не более 28 саженей, а «окна квартиры второго этажа, ближайшие к углу дома, выходящему к летним помещениям госпиталя, отстоят от флигеля еще ближе; – вообще весь двор и самоё арестантское отделение видны из второго этажа отлично»[27]. Рекогносцировка на территории госпиталя позволяет сделать вывод, что дом этот был где-то совсем близко к арестантскому флигелю, но явно не на месте современного дома №7 по Костромской улице или еще далее…

Но вернемся к повествованию, опираясь на вводимые в научный оборот архивные документы. Я не вполне согласен с мнением А. В. Бирюкова, что «следствие по делу о побеге Кропоткина пошло по ложному следу – в пособничестве арестанту была заподозрена стража»[28]. Хотя следствие так и не могло окончательно выяснить роль охраны в совершенном побеге (возможно это было связано со смертью главного подозреваемого – смотрителя госпиталя С. С. Стефановича[29]), тем не менее пособничество может быть различным. С одной стороны, умышленные организация или активное содействие побегу за подкуп или по каким-либо иным, включая идейные, соображениям. Напомню здесь, кстати, воспоминание Н. И. Драго: «Мы завели правильные сношения с Кропоткиным чрез одного из служителей тюрьмы и имели, таким образом, возможность держать П. А. в курсе дела»[30]. С другой стороны, не надо сбрасывать со счетов присущие российскому менталитету безалаберность и разгильдяйство, отсутствие элементарной ответственности и бдительности («пассивное содействие»). Именно это второе и выявило следствие в полной мере. Вместе с тем нельзя сбрасывать со счетов еще одно обстоятельство – пиетет, который зачастую испытывали нижние (и не только!) чины перед знатными, родовитыми людьми, к коим относился и князь Кропоткин – потомок династии Рюриковичей, которые долгое время правили на Руси[31].

Кроме того, успеху «замечательно дерзко задуманного» побега способствовало и то, что находясь на излечении в военном госпитале гражданские арестованные попадали одновременно под двойную юрисдикцию – военных и полицейских, а это приводило к перекладыванию ответственности друг на друга. Как видно из письма Санкт-Петербургского градоначальника Управляющему Министерством юстиции от 16 Июля 1876 г. (№ 9300), о побеге П. А. Кропоткина полиция «ни от кого официального сообщения не получала, она действительно о нем узнала, но также, как и прокурорский надзор, из частных источников». Помимо этого, она не могла производить обязательное в таких случаях дознание, поскольку «происшествие случилось в госпитале, состоящем в исключительном ведении военного начальства, где, по точному смыслу ст. 249 Военно-судебного устава, право производства дознания принадлежит исключительно венному начальству»[32].

По данным предварительного дознания сразу же после перевода П. А. Кропоткина на излечение в Николаевский военный госпиталь по поручению Управляющего III-го Отделением и товарища обер-прокурора Желеховского жандармский офицер штабс-капитан Лесник в присутствии смотрителя госпиталя «на словах доложил коменданту как о необходимости принятия исключительных мер относительно содержания Крапоткина[33], так и о том, что он назначен для просмотра книг и вещей, следующихк передаче Крапоткину и для присутствования [так в тексте – П. Т.] при свиданиях последнего с теми лицами, с которыми таковые будут разрешены товарищем прокурора Желеховским, что без того никто не может быть допущен к Крапоткину, также без его просмотра ни одна книга и не одна записка не может быть ему передана»[34]. Тут же при штабс-капитане Леснике комендант поручил смотрителю полковнику Стефановичу в точности исполнять все эти распоряжения. Однако эти неукоснительные специальные требования, а также действующая в отношении содержания в госпитале арестованных общая инструкция бесспорно были нарушены.

По совету близких и, по-видимому, не без перспективы вырвать Петра Алексеевича из заточения, обратился он к начальству с просьбой разрешить ему прогулки на свежем воздухе, «хотя бы по получасу в день, или даже через день, если это будет делать много хлопот» и при условии, конечно, что такие прогулки будут признаны целесообразными и нужными со стороны медицинского начальства госпиталя.«Постоянное безвыходное пребывание в невыносимой жаре, в комнате, где, при такой высокой температуре очевидно не может быть свободного движения воздуха и где, при всём желании заставить себя ходить, едва-едва сделать вечером десяток концов из угла в угол, – всё это доводит организм, и без того уже истощённый, до полного изнеможения, а это, понятно, парализует благотворное влияние внимательного, рационального лечения», – обосновывал своюпросьбу Кропоткин в прошении от 2 июня товарищу прокурора Меркулову[35]. Старший ординатор статский советник доктор Глинский[36], пользующий больных (т. е. следящий за их здоровьем) в арестантском отделении госпиталя, по «словесному предложению» смотрителя госпиталя освидетельствовал Петра Алексеевича 5 июня, записав, что «при таком болезненном состоянии, ему было бы весьма полезно, в нынешнее летнее время пользоваться ежедневными прогулками в госпитальном саду и около госпиталя, от чего его здоровье могло бы значительно улучшиться»[37].

Не замедлило разрешение от товарища обер-прокурора Желеховского, адресованное смотрителю госпиталя и содержащее строжайшее предупреждение: «со стороны прокурорского надзора не встречается препятствий к удовлетворению ходатайства Кропоткина, с тем, однако, чтобы во время сказанных прогулок князь Кропоткин сопровождался достаточною стражею и были приняты самые строжайшие меры, кои могли бы препятствовать, как побегу его из места содержания, так и недозволенным закономсношениям с кем-либо его, Кропоткина»[38]. Вместе с тем Кропоткину было отказано в прогулках по аллее, прилегающей к лицевой стороне арестантского флигеля (а это значит – вне забора, ограничивающего арестантский флигель) и, поскольку госпитального сада как такового не существовало, то разрешено было гулять под надзором только во дворе флигеля…

А дальше, с одной стороны, здоровье нашего героя стало быстро поправляться, благодаря лечению, усиленному питанию и почти ежедневным прогулкам, а, с другой, – начались и также усиленно продвигались приготовления к побегу князя, благодаря налаженным через родственников контактам с волей не без попустительства со стороны госпитальных служителей. В ходе дознания было выяснено, что секретная камера №1, в которой содержался Кропоткин, «находится в нижнем этаже, рядом со входною, наружною дверью, почти прямо против часового. Она имеет одно окно, отстоящее от земли на 2¼ аршина [т. е. ≈160 см – П. Т.], с крепкою железною решеткою и рамою, отворяющеюся вовнутрь[39]. Дверь из нее в коридор одностворчатая, с маленьким круглым отверстием для наблюдения за арестантом <…> Против камеры №1, несколько наискосок служительская, в которой помещался прислуживавший князю Крапоткину рядовой госпитальной команды Муравьёв. Эта комната отделяется коридором от приемной, дверь в которую из коридора обыкновенно закрыта, а ключ хранится у того же служителя Муравьёва. В приёмную имеется кроме того другая дверь, ведущая из сеней, в которые выходит наружная дверь отделения. Таким образом, выйдя через эту дверь в приемную можно, незаметно для часового, помещающегося внутри сеней у входных дверей, пройти, имея ключ, хранящийся у служителя, из приемной в коридор и служительскую комнату. Остальные нижние чины дежурства помещаются в особой комнате на том же нижнем коридоре, дверь ее постоянно заперта»[40].

За секретным арестантом князем Кропоткиным еще с времени его нахождения в ДПЗ сохранилось «обставленное всеми законными формальностями» право получать собственную пищу, которая доставлялась ему кухаркой Василисой Пластининой из дома состоящей с ним в родстве жены коллежского асессора Людмилы Павлиновой (урожд. Беринда-Чайковской). Каждый день около часа дня арестанту доставлялся обед, правда, установленный инструкцией порядок доставки пищи в госпитале был грубо нарушен по прямому указанию смотрителя. Кухарка ожидала «возвращения ей судков и затем уходила, не видевшись ни разу с князем Крапоткиным, содержавшимся в секретном номере». Если в ДПЗ обед доставлялся только одной Пластининой, то с переводом Кропоткина в арестантское отделение госпиталя, как выяснило следствие, «с нею отправлялась весьма часто, не живущая с мужем, жена полковника София Лаврова, родная сестра Людмилы Павлиновой, замеченная давно, как личность весьма не благонадежная в политическом отношении»[41].

Речь здесь идет о Софье Себастьяновне Лавровой (урожд.Беринда-Чайковской) (1840–1916) – приемной дочери Н. Н. Муравьева-Амурского[42], старшей сестре Людмилы Павлиновой и Веры Себастьяновны Кропоткиной, жены родного брата Петра Алексеевича – Александра. Как раз Софья Лаврова и приняла самое действенное участие в осуществлении плана побега Кропоткина, организовав ту самую необходимую связь между Петром Алексеевичем и членами подпольного кружка, реализовавших дерзновенный план. На протяжении длительного времени, вплоть до самого побега, Лаврова ежедневно ходила в арестантское отделение вместе с кухаркой, передавала заключенному и забирала у него книги (на некоторых из них, по данным следствия, были обнаружены «следы условной переписки (шифра) свидетельствующей, что при помощи ее сообщалось арестанту князю Крапоткину о задуманном плане освобождения его из тюрьмы»), передавала записки, смогла и лично общаться с арестованным. Лаврова сумела воспользоваться «незаконным способом проноса пищи» прямо в арестантский флигель, проникла внутрь здания и достигла «при помощи служителей Смагина и Муравьёва возможности сноситься с князем Крапоткиным». Первое время, ни Пластинину, ни Лаврову не пускали далее приемной, но затем «они появляются уже в комнате служителя Муравьёва на нижнем арестантском отделении. В первый раз, когда Смагин увидел посторонних лиц в служительской, он спросил Лаврову имеет ли она право видеться с Крапоткиным и когда получил отрицательный ответ, то не только не принял, как старший надзиратель, мер к устранению замеченного беспорядка, но допустил, что посещения сделались явлением обыкновенным». Очевидно, что при таком положении дел нетрудно было договориться обо всех тонкостях плана побега. Но и кроме того был допущен «целый ряд отступлений от законного порядка, в отношении содержания князя Крапоткина». Так он получил возможность носить не казенное, а собственное белье (13 июня смотритель разрешил выдать арестованному сапоги и брюки, которые хранились в цейхгаузе), иметь в своей камере любые запрошенные им книги (после побега их было обнаружено в большом количестве), ежедневно до 1 часа (по распоряжению прокурорского надзора – ½ часа; «но можно и на час», присовокупил смотритель) гулять в арестантском дворе с минимальным числом караульных. Поскольку основное правило надзора было нарушено, дежурные офицеры по арестантскому отделению не знали, как поступать, посылая на прогулку с арестованным то унтер-офицеров, то портупейных, то конвойных. Хотя надзиратель арестантского отделения Смагин и служители, сопровождавшие Кропоткина во время прогулок, дали показания, что за гуляющим всегда наблюдали «двое служителей: один ходил за ним, а другой находился близ ворот, раскрывавшихся для провоза дров», нижние чины дежурства засвидетельствовали, что в большинстве случаев на прогулках было по одному служителю[43].

Немаловажным обстоятельством к побегу послужило и то, что ворота в арестантский двор были распахнуты для провозки дров. «Ворота были отперты, и сквозь них я мог видеть улицу, громадный госпиталь напротив и даже прохожих… – описывал Кропоткин в воспоминаниях свою первую прогулку, которая состоялась 12 июня. – Эти открытые ворота производили на меня чарующее впечатление»[44]. Почему они оставались раскрытыми длительное время, выясняло следствие. Дело в том, что до мая месяца во дворе располагался запас дров только для арестантского флигеля, но затем смотрителем Стефановичем был поставлен вопрос перед госпитальным комитетом об использовании обширного арестантского двора для размещения запасов дров для всего госпиталя из-за отсутствия других мест. И хотя добиться разрешения на это смотрителю не удалось, тем не менее размещение дров в этом неудобном месте началось при установлении, по словам самого Стефановича, «самых строгих мер для охранения раскрывавшихся ворот»[45].

По мнению следствия, строгость правил, установленных для содержания арестованных при Николаевском военном госпитале, и «самоё устройство арестантского отделения, окруженного часовыми, устраняют всякую возможность побега арестанта. Побег мог быть совершен только одним путем, чрез ворота арестантского двора, которые оставались всегда запертыми». Сама обстановка побега Кропоткина: он бежал в заранее определенный час, выждал удобный для того момент, пока съехали со двора все возчики и очистили путь, по которому пришлось проезжать ему, – приготовленный за воротами экипаж и долгое время открытые без всякой необходимости ворота, бесспорно доказывают, что «согласие между освободителями князя Крапоткина и внутренним надзором арестантского отделения существовало и что успех дерзкого предприятия объясняется только двойственным и единодушным образом действий сообщников внешних и внутренних»[46].

Вместе с тем мелкие подробности побега, о которых сегодня можно прочесть в противоречивых воспоминаниях участников этого чрезвычайного происшествия, следствие так и не смогло раскрыть, несмотря на все предпринимаемые им усилия. Так и осталась для него неизвестной роль О. Э. Веймара[47], умчавшего узника на своей пролетке с впряженным в нее вороным рысаком Варваром, еще недавно бравшим призы на скачках. Нераскрытой осталась и вся эта история с «серенькой дачей», из которой режиссировался весь побег. Сомнительно, конечно, что квартира в ней, согласно утверждению М. П. Лешерн фон Герцфельд, была снята прямо за несколько часов до побега и в этот же день закупалась и доставлялась мебель для нее (Н. И. Драго пишет, что мезонин наняли «почти накануне дня побега»[48]). А перед этим, накануне, когда Лешерн сотоварищи к 9(!) часам прибыли на место, она долго ходила по переулку, пытаясь заставить подняться сигнальный воздушный шар и рискуя «навлечь на себя внимание своей странной прогулкой».Неясным остается описанное Кропоткиным отсутствие в городе в день побега воздушных шаров (Лешерн же вспомнила, как задолго до побега она застала «всю компанию за приготовлением красных шаров, которые никак не удавалось надуть до такой степени, чтобы они могли подняться на значительную высоту»[49]; действительно логично было всё купить заранее, не оставляя на последний день). Кропоткин назвал это причиной срыва планов побега, намеченного 29 июня – День Петра и Павла (хотя по старому стилю этот православный праздник приходился как раз на 30-е; и относительно срыва другие мемуаристы не упоминают). Здесь же рассказывается, что нет худа без добра: странным образом организаторы побега не учли, что пролетку с беглецом могли задержать шедшие в беспорядке по разные стороны узкого переулка возы с дровами для госпиталя (скорее, уже без дров и в обратном направлении!)[50]. Необъяснимая, прямо-таки преступная, беспечность! И это при том, что приготовления шли около месяца и было заранее привлечено около 20 человек для реализации плана побега. Конечно, и маршрут движения, и действия всех причастных лиц были продуманы до мелочей и отрепетированы заранее. Об этом свидетельствует как успех мероприятия, так и, с другой стороны, безуспешность попыток властей отыскать беглеца и организаторов побега. Невозможно, поэтому, себе представить, что удачным побег стал лишь в силу случайного стечения обстоятельств. При всей увлекательности сюжета, предложенного читателю в записках Кропоткина, можно предположить, что автор преследовал цель либо увести подозрения от реального пособника (пособников?) побегу из числа служителей госпиталя, либо представить властям революционеров как людей беспечных, плохо организованных, не способных вникнуть в нюансы, а, значит, с которыми можно легко справиться, противопоставив им четкую организацию и порядок. Нужно также вспомнить, что «Записки революционера» вначале печатались по-английски в журнале «AtlanticMonthly» и предназначались для американского читателя, избалованного всякого рода приключенческими романами…

Итак, побег удался. Обратимся к сухим строкам следственного дела, беспристрастно передающим свидетельства очевидцев: «1876 года 30 Июня, около 5 часов пополудни, со двора арестантского отделения Николаевского Военного Госпиталя, находящегося в 3 участке Рождественской части в С.Петербурге, бежал политический арестант князь Пётр Алексеев Крапоткин. Побег этот совершился в виду двух ружейных часовых стоявших против арестантского флигеля и в присутствии двух конвойных. Арестант, выпущенный в этот день на прогулку за полчаса до происшествия, спокойно ходил между двумя будками часовых, затем быстро скинул арестантский свой халат и выбежал за ворота арестантского двора, открытые для возки дров. Около ворот ожидала его линейка в одну лошадь, в которой сидел мужчина в фуражке с красным околышем и офицерскою кокардою. Выскочив со двора, Крапоткин бросился в дрожки, которые быстро уехали, так что конвойные, выбежавшие вслед за арестантом, не успели его задержать, а видели только, как он умчался по Ярославской улице, Безымянному переулку, Костромской и Болотной улицам. Несмотря на всеобщую тревогу, распространившуюся в Госпитале и на прилегающих к нему улицах, беглец задержан не был и до сего времени не разыскан»[51]. Логично было двигаться пусть и по узким, но безопасным (где не было постовых), улицам, тем более, что свои агенты расчищали путь от случайных повозок.

Дальнейший (после побега) маршрут князя Кропоткина можно восстановить лишь по кратким воспоминаниям действующих лиц. Вначале направились в ортопедическую лечебницу доктора О. Э. Веймара в дом И. М. Меншуткина на Невский, 107 (Гончарная ул., 22), где беглец переоделся и привел себя в более неузнаваемый вид. Потом на извозчике поехали на острова, по пути заехав к цирюльнику, который сбрил Кропоткину бороду. И уже поздно вечером отправились пообедать (скорее – поужинать) в татарский ресторан «Донон», находившийся во дворе дома №24 по наб. Мойки, буквально в двух шагах от Зимнего дворца – резиденции русского императора. Еще несколько недель скрывался Петр Алексеевич на дачах в пригородах Петербурга, пока не решился выбраться из страны по такому направлению, где его меньше всего могли ожидать. Снабженный паспортом одного из приятелей, он «в сопровождении одного товарища проехал в Финляндию и добрался до отдаленного порта в Ботническом заливе, откуда и переправился в Швецию»[52]. Начиналась длительная (более чем 40-летняя) эмиграция вдали от родины…

А в Петербурге последовали аресты. Помимо служащих самого госпиталя, виновных, по мнению следователей, в преступном попустительстве секретному заключенному, предварительно по делу о побеге были арестованы сестра Петра Алексеевича Елена Кравченко и Людмила Павлинова, но буквально через две-три недели обе они были освобождены из-под стражи (первая – 16 июля, вторая – 28-го), причем первая даже «не привлечена к дознанию в качестве обвиняемой, так как, с одной стороны – дознанием не обнаружено против нее никаких улик в участии ее в способствовании побегу брата, а, с другой – она как родная сестра, ввиду 128 ст. улож.[ения] о наказ.[аниях], вообще не может подлежать никакой ответственности по этому делу». По поводу Павлиновой дознанием «выяснено, что она не принимала непосредственного участия в побеге Крапоткина, и что вина её может заключаться разве в том, что она только могла знать или подозревать о случившемся». Освободили ее еще и потому, что следствие рассчитывало, установив за ней тщательное наблюдение, выйти на главного, по его мнению, организатора побега – Софью Лаврову. Однако найти последнюю полиция в то время так и не смогла, чему способствовало как «полнейшее отсутствие сколько-нибудь порядочно организованной агентуры», так и оплошность и недобросовестность со стороны разыскивавших Лаврову агентов. О чем говорить, если «один из агентов даже попался в вымогательстве взятки за то, чтобы прекратить наблюдения за одним домом, за что и был немедленно выгнан»[53]. Что касается других многочисленных участников исполнения дерзновенного плана побега, то полиция не смогла не только их разыскать, но и даже установить их имена. О. Э. Веймар значительно позже был арестован, осужден и сослан на каторгу, но совсем за другое (принадлежность к тайному обществу), к чему, кстати, имел весьма отдаленное отношение[54].

Петербургский градоначальник Ф. Ф. Трепов, исполняя приказ императора Александра II, поручил розыски беглого Кропоткина своему чиновнику особых поручений подполковнику В. Н. Смельскому, который был командирован в Восточную Пруссию, «объехал приграничные с Польшей и Ковенской губернией местности, а также прибрежную полосу Пруссии от Мемеля до Штетина <…> произвел еще дознание в Выборгской губернии, но напасть на след Кропоткина так и не смог»[55].

Приложение.План Николаевского военного госпиталя и окрестностей (1880)

[1] Простительно, если такие «открытия» появляются где-то в Интернете, но нередко подобное можно прочитать в весьма солидных изданиях. Так, например, в книге В. В. Малышева «Петербургские тайны. Исторический путеводитель. Город и его камни» (СПб., 2012) можно прочитать такой вот пассаж: «Удалось бежать из Петропавловской крепости и знаменитому князю Кропоткину. Однако он «сделал ноги», когда его перевозили в тюремную больницу» (с. 261). Огорчает и то, что известный биограф Кропоткина В. А. Маркин ошибся в своей последней прижизненной статье, с которой начинается подготовленный Институтом философии РАН сборник о П. А. Кропоткине (под ред. И. И. Блауберг. – М., 2012), сообщив, что в госпиталь П. А. был переведен из одиночной камеры Трубецкого бастиона (с. 11). Подробнее об исторических мифах см.: Талеров П. И. Ошибки исследователей как источник современной мифологии // Тринадцатые петровские чтения (история, политология, социология, философия, экономика, культура, образование и право): Материалы всеросс. науч. конф. 16–17 ноября 2011 г. – СПб., 2012. – С. 43–48.

[2]Бирюков А. В. О месте побега П. А. Кропоткина в 1876 г. // Труды Междунар. науч. конф., посвящ. 150-летию со дня рожд. П. А. Кропоткина. – Вып. 4: Идеи П. А. Кропоткина и естествознание; Вопросы биографии П. А. Кропоткина. – М., 2002. – С. 101–108.

[3]По свидетельству сестры П. А. Кропоткина Елены (в замужестве – Кравченко) арест был произведен 25 марта, но ошибочно она пишет 1873 г. и от него далее неправильно отсчитывает срок заключения брата, прибавляя лишний год (ОР РНБ, фонд № 601, архив Половцовы, ед. хр. 1197, л. 13об. Этот рукописный источник был введен мною в научный оборот несколько лет назад. См.: Талеров П. И. Автографы Петра Кропоткина в фондах Российской национальной библиотеки: археографические и источниковедческие аспекты // Сборник материалов IV Международных Кропоткинских чтений: К 170-летию со дня рождения П. А. Кропоткина: (Материалы и исследования). – Дмитров, 2012. – С. 182–192.). Кстати, П. А. познакомился в 1917 г. с этой рукописью, сделал в ней некоторые пометки, но не исправил даты и сроки. Сам Кропоткин в «Записках…» написал, что его арестовали сразу же после доклада в РГО, который, как известно, состоялся 21 марта 1874 г. (Кропоткин П. А. Записки революционера. – М., 1988. – С. 312 и прим. 132). Здесь и далее даты приводятся по старому стилю.

[4] В дальнейшем известно под названием «Процесс 193-х» (по количеству лиц, привлеченных к судебной ответственности). Самому Кропоткину инкриминировалось участие в противоправных действиях – принадлежность к тайному обществу («чайковцев»), «имеющему цель ниспровергнуть существующую форму правления, и в

заговоре против священной особы его императорского величества» (Кропоткин П. А. Указ.соч. – С. 314).

[5] Кропоткин явно ошибается, когда будучи в Петропавловке, пишет: «Два года прошло, а наше дело не продвигалось», и далее: «А годы шли, и мы все сидели в крепости. Вот уже два года прошло…» (Кропоткин П. А. Указ.соч. – С. 350, 355).

[6] Кравченко Е. А. в своих воспоминаниях пишет, что в крепости ее брат был 1 год и 9 месяцев, в ДПЗ его перевели в декабре 1874 г. (опять ошибка – вместо 1875 г.) (ОР РНБ, фонд № 601, архив Половцовы, ед. хр. 1197, лл. 14, 15). Сам П. А. в «Записках…» отмечает, что следствие длилось более 2-х лет, а в ДПЗ его перевели в марте или апреле 1876 г. (Кропоткин П. А. Указ.соч. – С. 350, 353).

[7] Кропоткин П. А. Указ.соч. – С. 357.

[8] Головин Евграф Александрович (1842–1909) – врач, почетный лейб-медик Высочайшего Двора, тайный советник.

[9] ОР РНБ, фонд № 601, архив Половцовы, ед. хр. 1197, лл. 16, 26.

[10] Кропоткин П. А. Указ.соч. – С. 357.

[11] Желеховский Владислав Антонович (1843–после 1917) – российский юрист, государственный деятель, сенатор. Участвовал в судебных политических процессах (процесс 193-х, процесс 17-ти) в качестве государственного обвинителя. Действительный тайный советник с 1917 г.

[12] Грахт Фёдор Фёдорович (Фридрих Эдуард) (1835–?) – российский юрист, с 1870 г. товарищ прокурора Московской судебной палаты, с 1879 г. – действительный статский советник.

[13] РГИА, фонд 1405, опись 74, ед. хр. № 7525, л. 179. В томе под общим названием «Дело о революционной пропаганде в Империи» (переплетенные под обложкой 276 листов формата А4) среди прочих документов находится «Заключение о направлении дознания о жене Коллежского Асессора Павлиновой, жене полковника Лавровой, рядовых С.Петербургского Губернского батальона Александрове и Муравьёве, прикомандированных к С.Петербургскому Николаевскому Военному Госпиталю, надзирателе того же Госпиталя унтер-офицере Смагине и Смотрителе Госпиталя полковнике Стефановиче, обвиняемых в способствовании к побегу арестованного по обвинению в государственном преступлении князя Крапоткина» (лл. 227–256).

[14] Там же. Л. 204.

[15] Теперь это – Суворовский проспект.

[16] Колодезников В. П. Материалы к истории Петербургского Николаевского военного госпиталя (1840–1890). – СПб., 1890. – С. 6.

[17] Милютин Дмитрий Алексеевич (1816–1912) – военный министр России в 1861–1881 гг.

[18] Колодезников В. П. Указ.соч. – С. 138–139.

[19]Ныне это улицы Бонч-Бруевича и Красного текстильщика (бывш. Малая Болотная) и ул. Моисеенко (бывш. Большая Болотная).

[20] См. приложенный к наст.статье план Николаевского военного госпиталя с окрестностями, снятый мною с «Плана на урегулирование Санкт-Петербурга, высочайше утвержденный 7 марта 1880 г.» (л. 10).

[21] на плане – размером 40 на 40 саженей (1 сажень = 2,1336 м)

[22] РГИА, фонд 1405, опись 74, ед. хр. № 7525, лл. 228об.–229.

[23] Колодезников В. П. Указ.соч. – С. 139.

[24] Кропоткин П. А. Указ.соч. – С. 359, 361. У одного из мемуаристов этот дом фигурирует как «мезонин <…>прекрасный обсервационный пункт» (Драго Н. И. Записки старого народника // Каторга и ссылка. – 1923. – № 6. – С. 18).М. П. Лешерн-фон-Герцфельд утверждает (противореча Кропоткину), что она была инициатором нанять сдававшуюся квартиру «в ближайшем домике, во втором этаже, окна которого выходили на госпитальный двор» (Лешерн-фон-Герцфельд М. П. Воспоминания о побеге П. А. Кропоткина // Былое. – 1921. – № 17. – С. 61), что и было сделано ею вместе с Зубком (Мокиевским). В примечании она упоминает о деревянном домике.

[25]В статье Н. П. Ашешова (А-в Н.Побег П. А. Кропоткина: (По материалам архива III отделения) // Памяти Петра Алексеевича Кропоткина: [Сб. статей и материалов] / Ред. П. Е. Щеголев. – Пг.-М., 1921. – С. 84) фамилия звучит как Некора, видимо, с намеком на известного в те годы городского архитектора В. М. Некору (1844–1888), который, однако, явно не мог быть в 1876 г. в возрасте 22 лет уже отставным надворным советником. Поиски владельца дома Никоры пока не увенчались успехом. Управляющим домом в то время был некто Любомудров.

Для подготовки статьи Н. П. Ашешов использовал материалы архива III-го отделения (Е.Г.А.Ф. [Единый государственный архивный фонд] VII секция. №144, часть 135. Экспедиции 3-й. Объем 214 лл.), в частности, постановление о привлечении к делу смотрителя Николаевского военного госпиталя полковника Стефановича, которое послужило материалом для всеподданнейшего доклада, сделанного начальником III-го отделения с.е.и.в.к. ген.-ад. Н. В. Мезенцовым 9 сент. 1976 г. в Ливадии. Однако это не единственные архивные документы, касающиеся разбирательства дела о побеге П. А. Кропоткина.

[26] У некоторых мемуаристов (см., например, у А. И. Иванчина-Писарева, Н. И. Драго и др.) называется угол Слоновой и Кавалергардской улиц, что находится на весьма удаленном расстоянии от арестантского флигеля. М. П. Лешерн-фон-Герцфельд описывала местность возле главного здания госпиталя: «позади строения шла узкая немощёная улица, а за ней тянулись огороды и пустыри и только против двора госпиталя начинались постройки» (Указ.соч. – С. 60).

[27] РГИА, фонд 1405, опись 74, ед. хр. № 7525, лл. 229об.–230.

[28] Бирюков А. В. Указ.соч. – С. 108.

[29] Стефанович Сильвестр Степанович (1818–1877) – смотритель Николаевского военного госпиталя, полковник. Судя по документам, на которые ссылается Н. П. Ашешов (см. А-в Н. Указ.соч. – С. 90), Стефанович был безнадежно больным человеком (умер будучи под стражею в комендантском управлении от рака печени и хронического порока сердца). Вероятно этим объясняется его откровенное равнодушие к делам госпиталя.

[30] Драго Н. И. Указ.соч. – С. 17. Подчеркнуто мною – П. Т.

[31] По мнению Н. П. Ашешова, Кропоткин в госпитале, «можно сказать, <…> „жил князем” – до такой степени осыпали его льготами и окружали его благосклонным вниманием. Иначе, конечно, бегство было бы и не мыслимо» (А-в Н. Указ.соч. – С. 89). А по словам Стефановича, он не мог отказать князю Крапоткину, как «лицу привилегированного сословия, в разрешении носить свое белье и платье, а равно пользоваться пищею из дому» (РГИА, фонд 1405, опись 74, ед. хр. № 7525, л. 245об.; подчеркнуто мною – П. Т.).

[32] РГИА, фонд 1405, опись 74, ед. хр. № 7525, л. 195об.

[33] Такое ошибочное написание фамилии русского ученого-революционера встречается в отдельных документах и публикациях. К сожалению, в соответствии с существовавшей традицией, правильности написания фамилий и имен, указанию хотя бы инициалов упоминаемых лиц уделялось мало внимания не только в частной переписке, но и в официальных документах. В семье Петра Алексеевича фамилия всегда писалась через «о» – Кропоткин и, как свидетельствует предание, происходила от прозвища далекого предка – КрОпотка (с ударением на первый слог). Именно такое написание (Кропоткин) хорошо видно на сохранившихся в архивах факсимильных подписях под письмами и документами разных лет самого Петра Алексеевича. О дискуссии по данному вопросу см. мою статью: Талеров П. И. Без политической подоплеки: Нужно ли подгонять факты под гипотезы и теории? / Наследие // Санкт-Петербургские ведомости. – СПб., 2013. – № 34. – 22 февраля. – С. 5.

[34] РГИА, фонд 1405, опись 530, ед. хр. № 964, лл. 27–27об.

[35] Меркулов Игнатий Константинович – товарищ прокурора Судебной палаты.

[36] Глинский Николай Фёдорович (1819–1882) – доктор медицины, статский советник, старший ординатор Николаевского госпиталя в 1870-х гг.

[37] РГИА, фонд 1405, опись 74, ед. хр. № 7525, лл. 183об, 183, 182. Подчеркнуто в документе.

[38] Там же. Л. 190. Подчеркнуто в документе.

[39] «Громадное, забранное решеткой окно» камеры, по воспоминаниям самого Кропоткина, выходило на юг (на юго-запад!) – на «маленький бульвар, обсаженный двумя рядами деревьев», ведущий от главного здания госпиталя к летним корпусам.

[40] РГИА, фонд 1405, опись 74, ед. хр. № 7525, лл. 229–229об.

[41] Там же. Л. 230об.–231.

[42] Муравьёв-Амурский Николай Николаевич (1809–1881) – российский государственный деятель, генерал-губернатор Восточной Сибири в 1847–1861 гг. Приемной дочерью Муравьёва-Амурского Софья была неофициально, хотя после ее освобождения из ссылки в Вятскую губ. III-е отделение вписало в ее паспорт имя и отчество: Софья Николаевна. Подробнее о взаимоотношениях С. С. Лавровой и Н. Н. Муравьёва-Амурского, а также всех родственных связях см.: Матханова Н. П. С. С. Лаврова – анархистка и родственница двух генерал-губернаторов Восточной Сибири // Сибирь в империи – империя в Сибири: имперские процессы на окраинах России в XVII – начале XX вв. — Иркутск: Оттиск, 2013. — С. 109–121.

[43] РГИА, фонд 1405, опись 74, ед. хр. № 7525, лл. 231об., 237об.–238об., 240об.–241, 244.

[44] Кропоткин П. А. Указ.соч. – С. 358–359.

[45] РГИА, фонд 1405, опись 74, ед. хр. № 7525, л. 242 об.

[46] Там же. Лл. 246об.–247.

[47]А. И. Иванчин-Писарев считает Ореста Веймара главным организатором побега (см.: Иванчин-Писарев А. И. Побег князя П. А. Кропоткина (по рассказам участников) // Былое. – СПб., 1907. – № 1 (13), январь. – С. 37), хотя ничем другим это не подтверждается.

[48] Драго Н. И. Указ.соч. – С. 18.

[49]Лешерн фон Герцфельд М. П. Указ.соч. – С. 60.

[50] Кропоткин П. А. Указ.соч. – С. 360–361.

[51] РГИА, фонд 1405, опись 74, ед. хр. № 7525, лл. 227–227об.

[52] Кропоткин П. А. Указ.соч. – С. 364–366.

[53] РГИА, фонд 1405, опись 530, ед. хр. № 964, лл. 21об.–22об., 20об.

[54] Об удивительной судьбе О. Э. Веймара см.: Фролов В. Г., Фролова Е. И. Вечная кара. – СПб., 2012. – 274, [2] с.

[55] Покровский Ф. И. Розыски П. А. Кропоткина в 1876 г. (Из бумаг В. Н. Смельского) // Голос минувшего. – 1917. – № 1. – C. 85.