П. А. Кропоткин и его Учение. Интернациональный сборник.
Г. Сандомирский. Гуманист-Боец. Стр. 307-309.
Гуманист-Боец
„Никто не был более безкорыстен и больше его никто не любил человечество.“
(Георг Брандес о Кропоткине).
Смерть Петра Алексеевича несомненно послужит мощным толчком к увеличению литературы, посвященной исследованию его трудов и революционной деятельности.
Исследования его теорий и революционно-общественного миросозерцания по большей части бледны и поверхностны. В лучшем случае, они добросовестны, как у Эльц-бахера, но кратки, сухи и безжизненны. Наиболее тягостное впечатление всегда производят уподобление и сближение социально-политических взглядов Кропоткина с „толстовской“ теорией. Нельзя останавливаться долго на этом, но именно в наши дни, когда об этом говорят много (и говорят тем больше, и тем убежденнее, чем меньше знают все, что сделано и написано П. А.), сказать об этом нужно. Теорию Кропоткина и учение Толстого роднит до известной степени отрицание государства, но и только. Но русская публицистика, на этом основании часто проводящая чуть ли не знак равенства между обоими учениями, не углубляется ни в исследование исторического анализа роли государства, сделанного Кропоткиным, ни в рассмотрение основных принципов тех форм будущего общества, которые делаются тем и другим. Характерно, что очень редко останавливаются на прямо противоположном отношении Кропоткина и Толстого к современному научному и техническому прогрессу, несмотря на всю очевидность и элементарность этого положения. Последний из трудов П. А. (и на основании всего того, что о нем известно, несомненно, один из величайших) „Этика“, как бы увеличивающая необычайно стройное и гармоническое здание блестящей жизни и деятельности П. А., скажет нам о том, что есть общего в их отношении к сложнейшим проблемам философского, религиозного и особенно морального порядка.
Да и теперь мы можем сказать, что человечность и терпимость Кропоткина не те же, что у Толстого. „Никто не любил человечество больше, чем Кропоткин“, — сказал о нем Брандес, но в этой любви к человечеству никогда не было ни малейшого налета рассудительности, или аскетизма. И схимник, удалившись в пустыню, и революционер на баррикаде, оба отдают свою жизнь так, как подсказывает им их вера. Но для первого превыше всего вера, для другого же — человек. Оба умеют страстно любить, но второй еще знает и ненависть, которая бывает священнее и чище любви. Кропоткин был гуманист, но это был гуманист-боец. Люди были ему близки не только как братья по духу, но и как братья по плоти, страданиям и общему гнету, которым они обязаны всем учреждениям, порожденным государством и капиталом. „До тех пор, пока будет существовать капитал, до тех пор, пока люди не поймут, что „капитал“ не что иное, как оказываемый кредит, и вообще пока капиталом будут финансироваться всякие предприятия, не будет, не может быть этой желанной встречи людей“, — пишет Петр Алексеевич незадолго до своей болезни, в письме от 27 декабря 1920 г.
Кропоткин был терпим. Его великая пытливость ко всему, что могло бы тем или иным путем облегчить страдания того конкретного человечества, которому он отдал всю свою любовь, давала большой простор этой терпимости. Она усугублялась теми редкими душевными качествами, исключительное сочетание которых и составляет все величие и красоту его духовного облика. Нет людей, которым Петр Алексеевич, урывая минуты от любимой работы, наполнявшей всю его жизнь, не отвечал бы на письма. Он выслушивал с одинаковым вниманием и терпением, и великих ученых, социальных реформаторов, богоискателей разных толков, начинающих студентов и робких сельских учительниц, и совсем еще неоперившихся юных бойцов; он всем им отдавал свою ласку, частицу своей чистой и доброй души. Но условием дружбы и привязанности он ставил им всем одно: деятельную любовь к угнетенным, и только к ним была безгранична его терпимость. Она переходила в негодование всегда, когда ему приходилось слышать или читать о тех, или иных планах государственного закрепощения обездоленных.
К угнетателям он не знал терпимости никогда. П. А. в одной из своих книг мечтает о том времени, когда в результате восстания трудящихся будет свергнута власть капитала и государства, и когда оставшиеся не у дел короли впрягутся в колесницу освобожденного человечества. П. А. знал терпимость к побежденным, не было для него выше и желаннее цели, чем победа угнетенных над их угнетателями.
…Озаренная всегда скудным светом, представляется мне его маленькая комнатка („предательская“ комната, — как мысленно назвал я этот крошечный кабинет в деревенском доме Олсуфьевых, где дуло во все щели), и в ней великий, никогда своего величия не подозревавший П. А., с равным волнением и гневом говоривший о тяжелых страданиях многих миллионов трудящихся, все еще одурманенных хитрой механикой государственности, все еще не могущих сбросить с себя гнета капитала; о ненужных жестокостях, в которых нет следа священной, революционной ненависти даже тогда, когда революционеры поддаются тому же дурману государственной власти.
С скрещенными на груди руками, лежит теперь в гробу этот великий гуманист-боец и все ту же безбрежную, деятельную любовь к человечеству излучает его чудесное лицо.
Кто помнит, как ласковы были его всегда юные глаза, когда речь шла о том, или ином свободном напряжении человеческой воли, ведущим к уменьшению людских страданий, тот помнит, как весь охваченный прекрасным гневом, он складывал эти красивые, всем нам милые, и теперь, так исхудавшие руки, когда заходила речь о всех формах государственного насилия.
Г. Сандомирский.
Оглавление сборника
П. А. Кропоткин и его Учение