А.Л. Никитин. К событиям 20-х гг. вокруг Кропоткинского музея. С.82–123.

Труды Комиссии по научному наследию П.А. Кропоткина. М., 1992.
Вып. 2. С. 82–123.

А.Л.Никитин

К СОБЫТИЯМ 20-х гг. ВОКРУГ КРОПОТКИНСКОГО МУЗЕЯ

Осенью 1930 г. в сентябрьском номере парижского журнала «Дело труда» появилось обращение «К анархистам!», подписанное восемнадцатью именами, среди которых были столь известные, как А.Боровой, Андрей Андреев, В.Бармаш, Н.Рогдаев и Н.Худолей. В крайне резких выражениях переходящих в брань, авторы рисовали ситуацию, сложившуюся в Кропоткинском музее в Москве по отношению к «истинным» приверженцам анархической идеи. Свой уход из Комитета по увековечению памяти П.А.Кропоткина они объясняли засильем в Анархической секции Комитета анархомистиков — «отвратительного нароста на анархизме», — которые создали в музее «атмосферу грязного зловонного болота» [1].

Начиная c этого момента на протяжении полутора лет из номера в номер журнал печатал подборку материалов, состоявших, в основном, из групповых писем подписавших «Обращение» лиц, статей и заметок, принадлежавших перу редактора журнала П.Аршинова. Материалы эти «разоблачали» деятельность оставшихся членов Кропоткинского Комитета во главе с В.Н.Фигнер и С.Г.Кропоткиной и работников музея П.А.Кропоткина.

Конец скандальной истории нетрудно предугадать. К началу 1931 г. все сколько-нибудь видные и активно работавшие анархисты как нападавшей, так и защищавшейся сторон, оказались в лагерях, политизоляторах и ссылке. Музей П.А.Кропоткина испытал ряд жестоких ударов со стороны ОГПУ, а собственно анархизм в России, как политическое и философское течение, прекратил своё существование. Но, как известно, исследователя интересует не столько конечный итог, сколько процесс, который к нему приводит. И здесь выясняется, что названные события до самого последнего времени не получили освещения в литературе, что объясняется отсутствием, невыявленностью или просто закрытостью источников.

Сейчас положение начинает меняться, и для исследователей истории анархистов и анархизма открывается возможность пользоваться рядом новых комплексов источников, о которых пойдёт речь ниже. Всё это позволило с совершенно новых позиций подойти к постановке вопроса о последнем периоде легального существования анархизма в СССР и о месте, которое он должен по праву занимать в истории русской философской и общественной мысли.

Что собой представляло анархическое движение в последнее своё десятилетие? Ответить на этот вопрос трудно как из-за неразработанности материалов, так и в силу неопределённости самого движения, которое редко выступало сколько-нибудь чёткими и ясными программными документами, избегая столь же определённых организационных структур. Анархистское движение складывалось из множества взглядов, воль, стремлений и характеров индивидуальностей, которые на протяжении своей жизни часто весьма радикально эволюционировали под воздействием политической обстановки, окружения и личного опыта.

Cпектр взглядов анархистов на общество, государство и связанные с ними отношения всегда был чрезвычайно широк — от «безначальцев» с их программой «немотивированного террора» до «мирных анархистов» (толстовцев), отрицавших какое-либо насилие над личностью (кроме физической самозащиты). Между этими крайностями исследователь находит множество различных взглядов и устремлений, которые не поддаются учету, что признавали и сами анархисты [2].

И все же в этом широчайшем движении, не сливающемся воедино, а скорее распадающемся на множество потоков и ручейков, можно выделить три мотива или направления, которые оказываются решающими в выборе личного пути: 1) стремление к свободе действий против общества (террор, экспроприации, бунт), 2) стремление к освбождению труда от ига предпринимателя и капитала (синдикалистское и кооперативное движение) и 3) стремление к духовному освобождению личности от идеологического пресса общества и государствадля ее развития и самоусовершенствования. Больше того, вглядываясь в историю анархического движения, активно выступившего на арену политической жизни Европы в середине прошлого века, можно заметить, что, хотя эти три направления сосуществуют одновременно в начале XX века, на самом деле они отмечают три этапа эволюции анархической идеи в историческом процессе — от бунта личности против авторитарного общества к обретению личностью своего места в условиях демократического государства и к конечному идеалу свободы и самопознания индивидуума.

Вместе о тем склонность к тому или иному из этих направлений оказывается в зависимости от возраста, образованности и интеллекта индивидуума, увлеченного идеей «свободы», поскольку каждое соответствует основным устремлениям развивающегося человека, последовательно переходящего от юности (с ее бунтом индивидуальности против всех и вся в попытке самопознания и самоутверждения) к зрелости физической (когда индивидуум достигает равновесия с окружающим миром и приступает к реализации и приумножению достигнутого рука об руку о такими же, как он, людьми), и, наконец, к возрасту духовной зрелости, когда человек обращается к прожитому и задается вопросом — для чего же он жил и трудился?.. Вряд ли нужно подкреплять эту аксиому историческими примерами, в том числе примерами эволюции самих революционеров, доживших до преклонного возраста и оставивших нам собственноручные свидетельства изменения своих взглядов — от декабристов до народовольцев [3].

События, о которых речь пойдет ниже, начались в феврале 1921 г., сразу же после смерти П.А.Кропоткина в г.Дмитрове. О них рассказывают документы, переданные в 1925 г. А.М.Атабекяном А.А.Боровому и сохранившиеся в фонде последнего [4].

Согласно им, картина рисуется следующая.

Через неделю после смерти П.А.Кропоткина, 15.II.21 г., пленум Моссовета принял ряд решений по увековечению памяти умершего, в том числе о передаче дома № 26 по Штатному переулку в г.Москве (ныне пер.Кропоткина) под музей им.Кропоткина. «Кому?» — задается вопросом Атабекян и сам себе отвечает: «идейным последователям Кропоткина… Комитету по похоронам, состоявшему сплошь из анархистов за исключением одного представителя семьи… Поэтому, вскоре после похорон Кропоткина, было созвано общее собрание всех живших и съехавшихся тогда в Москву анархистов, которое избрало «Комитет памяти П.А.Кропоткина»». В этот комитет вошел представитель семьи по похоронам, географ Н.К.Лебедев, и «из чувства деликатности к семье покойного» в него была избрана вместе с другими и вдова, С.Г.Кропоткина [5].

Последующая «история Кропоткинского музея» в изложении Атабекяна предстает историей «ловкой» вдовы, заселявшей особняк Кропоткиных «чуждыми элементами» (среди них — П.А.Пальчинский, которого он именует «начальником полицейской охраны Зимнего дворца при Временном Правительстве», М.П.Шебалин, «ненавидящий как анархизм, так и самих анархистов», и др.). Наоборот, Анархическую секцию нового Кропоткинского Комитета, в которую вошел сам Атабекян, он изображает как единственный оплот идейного анархизма, неустанно боровшегося против Исполнительного Бюро Комитета и музея.

Вcе это, по его словам, и подготовило решительный конфликт в марте 1925 г., хотя в чем именно он заключался — из письма Атабекяна от 11.III.25 г. С.Г.Кропоткиной не видно [6].

В дальнейшем же, якобы для того, чтобы окончательно выдворить Анархическую секцию из музея и прекратить ее заседания, носившие регулярный характер, Кропоткинский Комитет совместно о дирекцией решили закрыть музей на ремонт, прекратив заседания секций. Атабекян и члены Анархической секции сочли это прямым вызовом и приняли резолюцию, не подчиняясь решению Комитета, продолжать свои еженедельные собрания в музее. Первое из них произошло, как можно думать, 19 апреля. Второе было назначено на 26.IV.25 г., и здесь произошел скандал. Собравшиеся перед музеем члены секции обнаружили дверь на цепочке и проникнуть в здание им удалось только силой. Чтобы освободить от собравшихся зал библиотеки-читальни, М.П.Шебалину, с ведома С.Г.Кропоткиной, пришлось обратиться к помощи милиции, после чего собравшиеся были переписаны и отправлены по домам [7].

Ситуация, скажем прямо, не простая. Однако прежде, чем разделять возмущение Атабекяна, попробуем разобраться в происшедшем, выслушав и «другую сторону», представленную, к счастью, тогда же опубликованными материалами, точность которых никто не ставил под сомнение.

События, последовавшие за смертью П.А.Кропоткина 8.II.21 г., поначалу развивались сходным с изложением Атабекяна образом. Временная комиссия по устройству похорон П.А.Кропоткина из представителей различных анархических организаций Москвы и Н.К.Лебедева наметила кандидатов в члены будущего Комитета по увековечению памяти П.А.Кропоткина и 17.II.21 г. на собрании этих организаций был избран Комитет из 8 человек с участием вдовы и дочери покойного. Но поскольку Комитет собирался быть узко фракционным, решительно отмежевываясь от каких бы то ни было других общественных организаций, С.Г.Кропоткина и Н.К.Лебедев решительно отказались в нем участвовать и вышли из него, чтобы образовать новый, не анархический, а общественный Комитет [8].

Через полтора месяца, 28.III.21 г., состоялось первое заседание образованной С.Г.Кропоткиной «Комиссии по вопросу о чествовании памяти П.А.Кропоткина», в которой были представлены как анархисты, так и общественные организации [9]. Подобная инициативная группа была создана и в Петрограде, где 1.VI.21 г. в Доме учёных собрались для решения этого вопроса Президент Российской Академии Наук А.П.Карпинский, директор Геологического Комитета А.Н.Рябинин, директор Горного института Д.И.Мушкетов, председатель Русского Технического Общества П.А. Пальчинский, ректор Технологического института и председатель Ассоциации Инженеров Д.С.Зернов, заместитель председателя Общества изучения Революции М.В.Новорусский, председатель Отделения географии, метеорологии и физики Русского Географического Общества А.П.Герасимов, профессор Географического института Я.С.Эдельштейн, историк литературы П.Е.Щеголев, С.Ф.Малявкин и В.И.Бауман. Ими был сформирован Петроградский Комитет по увековечению памяти П.А.Кропоткина в составе К.В.Новорусского, Д.С.Зернова, П.А.Пальчинского, представлявших свои институты и Общества, П.Е.Щеголева, представлявшего редакцию журнала «Былое», С.Ф.Малявкина, представлявшего Институт Изучения «Поверхность и недра», и В.И.Баумана, представлявшего Народный Университет имени Л.И.Лутугина [10].

20.VI.21 г. в Москве на совместном заседании этих Комитетов была образована новая Инициативная группа по созданию центрального Комитета, в которую вошли: С.Г.Кропоткина, В.Н.Фигнер, П.А.Пальчинский, Н.К.Лебедев, Н.К.Муравьев (юрист), А.А.Карелин и А.М.Атабекян. Они обратились к организациям и группам с приглашением присылать в Комитет своих представителей. Как видно, тогда Атабекян не имел ничего против такого состава Комитета. Первое организационное собрание Комитета собралось 18.IX.21 г., на котором и был образован «Всероссийский Общественный Комитет по увековечению памяти П.А.Кропоткина», причём постановлено, что «в этот Комитет могут входить все анархические, общественные, научные и научно-технические организации и группы, которые этого пожелают, и задачи и деятельность которых не противоречит основным идеям и принципам покойного П.А.Кропоткина». На втором заседании, 6.XI.21 г. было избрано Исполнительное Бюро Комитета в составе: С.Г.Кропоткина (почетная председательница), В.Н.Фигнер (председательница), Н.К.Лебедев (секретарь) и в качестве членов — П.А.Пальчинский, А.А.Карелин и Н.К.Муравьев [11].

Теперь можно видеть, что с самой первой минуты задачей С.Г.Кропоткиной было создать общественный, а не анархический Комитет по увековечению памяти мужа, чтобы будущий музей стал не фракционной и узко политической (анархической) организацией, судьба которых в 1921 г. уже была предрешена, не новым центром анархической деятельности, чего, естественно, так желали анархисты, а новым культурным центром Москвы. Вряд ли мы ошибёмся, предположив, вопреки яростному утверждению Атабекяна, что С.Г.Кропоткина не только полностью разделяла идеи своего покойного мужа, но и лучше других знала их, наблюдая их эволюцию на протяжении всей совместной жизни. Подобно многим другим, она видела в личности П.А.Кропоткина не только анархиста и даже не преимущественно анархиста, а широко мыслящего учёного, философа, естествоиспытателя, у которого анархистами был взят (и препарирован под необходимым им углом зрения) только определенный круг идей.

Весьма поучительно сравнить нападки Атабекяна на С.Г.Кропоткину и её научное окружение с тем, как он, в силу неспособности понять и оценить, отрицает научные заслуги самого П.А.Кропоткина, обвиняя Н.К.Лебедева в их «преувеличении», в результате чего тот «делает из Кропоткина смешную фигуру» [12]. Столь же предвзяты и нападки его последователей, не скрывающих такую типичную для 20-х годов неприязнь и прямую враждебность к интеллигенции, в чём сходились большевики и анархисты.

Музей П.А.Кропоткина, организованный и курируемый Комитетом, по мысли С.Г.Кропоткиной, должен был не столько «пропагандировать идеи» революционера, сколько способствовать сохранению и изучению его научного и литературного наследия, будучи одновременно музеем истории революционного движения в России. Только такая постановка вопроса могла вызвать к жизни новый культурный центр и сохранить его в условиях жесточайшего административного и идеологического пресса, действовавшего в те годы и направленного на»введение единомыслия». Интересы дела требовали полного отказа от какой-либо политической окраски как музея, так и Комитета.

С этих позиций конфликт между Атабекяном и С.Г.Кропоткиной, обозначившийся весной 1921 г., на самом деле был конфликтом не между С.Г.Кропоткиной и анархистами, пытавшимися использовать авторитет покойного в своих целях и интересах, а между анархистами и самим П.А.Кропоткиным, который тот должен был почувствовать сразу же по приезде в Россию в июне 1917 г. И этот конфликт, учитывая всё, что мы знаем о характере, жизни, поступках, мыслях П.А.Кропоткина, в условиях революции и гражданской войны, в условиях «красного террора» и анархического «беспредела», мог только день ото дня углубляться. Вероятно, когда будут подняты документы, рисующие жизнь семьи Кропоткиных в России с 1917 по 1921 год, нам откроется трагическая страница существования человека, обречённого на закате дней наблюдать чудовищное искажение идей, которым он отдал всю предшествующую жизнь, не имея возможности вмешаться и что-либо поправить. Единственное, что ему оставалось — уйти в частную жизнь, приглядываться к деятельности кооператоров и вернуться к разработке истории этических учений.

2 мая 1920 г. П.А.Кропоткин писал А.М.Атабекяну: «Я взялся за этику, потому что считаю эту работу безусловно необходимой […] Замечательно (я узнал это недавно), что Бакунин, когда после поражения Коммуны он удалился в Локарно, почувствовал точно также эту необходимость выработку новой этики. Кто-нибудь непременно это сделает…» [13]

Деятельность Кропоткина до возвращения в Россию проходила под знаком анализа «несправедливости» и «несвободы» с установлением принципов «справедливости» в будущем, свободном от всякого насилия, обществе. Ради этого будущего, ради всеобщей гармонии и благоденствия, он и допускал «одноразовое» насилие.

Его точку зрения разделяла и С.Г.Кропоткина. Она была враждебна не «анархизму», как утверждали А.Атабекян и его соратники, а тому, что «последователи Кропоткина» понимали под анархизмом, т.е. в первую очередь политической деятельности, ставящей их в конфронтацию с Советской властью без всякой надежды на успех. И главное, скорее всего, было не в них самих, а в той молодёжи, которая в своём юношеском максимализме продолжала собираться под чёрные знамёна, нескончаемым потоком пополняя политизоляторы, тюрьмы и далёкую окраинную ссылку.

Вот в этом, на мой взгляд, и заключался подлинный конфликт между лучшей, наиболее культурной, высоко стоящей над политическим бытом кучкой теоретиков анархизма, прозревших и понявших причину гибельности идеи в том виде, как она существовала в течение полувека, и теми, кто с упорством невежества и ограниченностью партийца-фракционера не замечал повернувшегося колеса времени. Ареной же столкновения стал музей П.А.Кропоткина в начале марта 1925 г., когда на очередном заседании Анархической секции А.Атабекян прочёл свой реферат о только что вышедшей книжке Н.К.Лебедева, посвящённой П.А.Кропоткину.

В документах, переданных А.А.Боровому, Атабекян ни слова не говорит о фактических причинах конфликта, о том, как он разворачивался и почему он стал требовать от вдовы Кропоткина покинуть Москву и музей. Ответить на этот вопрос и на многие другие, связанные с жизнью в России на протяжении второй половины 20-х годов, позволяет ценнейший источник сведений о русском анархическом движении в СССР и за границей, только сейчас ставший доступным для исследователей и потому не вошедший ещё в научный оборот, — газета «Рассвет», орган Российских рабочих организаций Соединённых Штатов и Канады, начавшая выходить в Нью-Йорке с 8.XII.24 г. Она была основана Эрмандом, посланным для этой цели А.Карелиным, основателем и секретарём Всероссийской Федерации Анархистов, о котором ещё придётся говорить специально. С самого своего начала наряду с хроникой жизни в СССР на её страницах публиковались статьи советских авторов, посвящённые анархизму, политической экономии, истории, научным открытиям, советской литературе и, конечно же, — советскому быту и политическому положению в СССР. Здесь можно найти отчёты о собранных и посланных в СССР суммах помощи Кропоткинскому музею и заключённым анархистам, научные и теоретические статьи московских анархистов — А.А.Карелина, А.А.Солоновича, В.Худолея, И.Хархардина, А.С.Пастухова и многих других, а с 1928 г. — полемику с «Делом Труда».

Именно там, в двух декабрьских номерах 1925 г., мне удалось найти статью А.Атабекяна, посвящённую книге Лебедева о Кропоткине, которая, как было отмечено в подзаголовке, была прочитана в качестве доклада в марте 1925 г. в заседании анархической секции Кропоткинского комитета.

Имея возможность сравнить книгу [14] с отзывом о ней, мы видим, что Атабекян обрушился на её автора с грубой и несправедливой критикой и личными выпадами. В биографии Кропоткина, учёного и общественного деятеля, Н.К.Лебедев не мог, да и не должен был уделять анархизму столь большое место, как того желал Атабекян, «перечеркнувший» все заслуги Кропоткина в науке и полагавший, что с этой стороны автор представляет Кропоткина «в предвзято-преувеличенном, тем самым искажённом и, следовательно, в смешном виде». Поскольку в книге из 88 страниц 26 посвящены геологии и географии, Атабекян заявлял, что автор «задался сознательной целью затемнить, стушевать насколько возможно анархическую сущность всей жизни П. А-ча, не имея возможности совершенно обойти её молчанием», и призывал книгу «причислить к разряду халтурной литературы», а протестуя против подчёркивания «гуманизма» Кропоткина, требовал «говорить во весь голос» о его призывах «к террору» и к «бодрой революционности» [15].

Естественно, мимо такого вызывающего выступления ни сама С.Г.Кропоткина, ни Исполнительное Бюро и дирекция музея пройти не могли. Атабекян бросал вызов им всем, ополчаясь против личностей и идей, которые С.Г.Кропоткина считала обязанной проводить в работе Комитета и музея. Именно тогда — до 11.III.28 г. — должно было произойти между ними объяснение, после чего Атабекян послал вдове Кропоткина ультимативное и грубое письмо, в котором отказывался видеть в Кропоткине учёного и требовал отдать музей анархистам [16].

Речь шла между ними не о Кропоткине — о судьбе самой анархистской идеи, связанной в те годы c лозунгом «третьей революции», о которой тогда думали все — и анархисты, и эсеры, и бывшие политкаторжане, но по-разному. В этом плане чрезвычайно показательно опубликованное в газете «Рассвет» письмо В.Н.Фигнер, председательницы Кропоткинского Комитета, написанное, как свидетельствует дата, в марте 1925 г., т.е. в разгар скандала Комитета с Атабекяном. Фигнер пытается ответить на вопрос — «что делать?» — вопрос, по-видимому, постоянно поднимавшийся в среде старых революционеров и приходившей к ним молодежи. Эта мужественная женщина, пережившая ужасы столь ожидаемой некогда социальной революции в России и содрогнувшаяся от ее результатов, пришла к тому же заключению, что и Кропоткин. Вот что она писала:

«Вы спрашиваете — что делать? Нужна революция. Да, снова революция. Но […] надо серьезно готовиться к ней. Что толку, если снова угнетённые сядут на место бывших властников? Они сани будут зверьми, даже может быть худшими. Закроются ворота одних тюрем, откроются других. Вырастут более мрачные, более утончённые орудия насилия. Снова позор. Снова унижение свободной личности. Рабство, нищета, разгул страстей… Нам надо стать иными… Нам надо сегодня же начать серьёзную воспитательную работу над собою, звать к ней других… » [17]

В.Н.Фигнер была человеком честным, смелым, но письмо в целом производит впечатление усталости и растерянности, какой-то «недодуманности», как если бы его автор не знал, что надо делать конкретно. А может быть, Фигнер не решалась назвать путь, к которому не испытывала доверия и симпатии. Это был путь «мистического анархизма», с идеями которого мы встретимся через три года в конфликте с группой А.Борового. Во всяком случае, только что цитированный документ свидетельствует, что конфликт был гораздо глубже и серьёзнее, чем может показаться поначалу.

Столь же серьёзной была и политическая обстановка вокруг музея. Как свидетельствует сам Атабекян, С.Г.Кропоткина получила недвусмысленное предупреждение со стороны ОГПУ о нежелательности «анархических сборищ» в музее [18]. Именно это, а не скандал с Атабекяном, вынудили Комитет закрыть музей на ремонт (который ему был действительно необходим) и тем самым на время прекратить собрания Анархической секции. За два дня до насильственного вторжения группы Атабекяна в музей для очередного собрания были арестованы сотрудник музея С.И.Андин и член Комитета А.А.Солонович [19], обвинённые в «подпольной анархической деятельности». Эти аресты следовало рассматривать как переход от предупреждений к действиям. Предотвратить дальнейшие и более жестокие репрессии со стороны ОГПУ можно было только вызвав милицию и выдворив собравшихся, что и взял на себя М.П.Шебалин, как заведующий музеем.

Андин и Солонович были арестованы 24.IV.25 г., и в деле Солоновича есть указание на предъявленное ему тогда обвинение в «подпольной анархической деятельности», что по тем временам предполагало террор и подготовку к восстанию. В отношении Солоновича обвинения эти были абсолютно беспочвенны, что, надо думать, сыграло роль в пересмотре его дела уже после заключения в Суздальский концлагерь, из которого он вышел 25.IX.25 г. Впрочем, есть основания полагать, что в освобождении Солоновича решающую роль сыграло не ходатайство с его места работы, а личные связи и авторитет А.А.Карелина, состоявшего с момента снования Исполнительного Бюро Кропоткинского Комитета его членом и вплоть до своей смерти оказывавшего безусловное влияние на работу последнего. В чем тут дело?

Фигура Аполлона Андреевича Карелина (1863–1926), как бы «забытая» современными историками анархизма, заслуживает самого пристального внимания и изучения. Краткая справка о нем в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона сжато освещает его научную и литературную деятельность в России лишь до 1900 г. [20], ни слова не говоря о его деятельности революционной. Примкнув поначалу к народовольческому движению как теоретик-экономист, пройдя через ряд арестов и ссылок, Карелин обратил на себя внимание общества множеством статей в различных изданиях по вопросам сельской общины, несколькими фундаментальными исследованиями, где собран был свежий фактический материал, а главное — своей удивительной отзывчивостью и бескорыстием, уважением к правам человека и к человеческой личности, — всем тем, что привело его к П.А.Кропоткину. Вынужденный в 1905 г. бежать из России, Карелин поселился в Париже, читал лекции в Высшей Школе Экономических наук, сблизился с анархистами и с 1911 по 1914 г. издавал в Нью-Йорке газету «Голос Труда», обратившую на себя внимание П.А.Кропоткина, который и не подозревал, что ее редактором (и автором многих статей) является хорошо знакомый ему Карелин. Там же, во Франции, Карелин организовал новую анархистскую группу из русских эмигрантов, названную им «Федерацией анархистов-коммунистов» или «Братством вольных общинников». Попытка в октябре 1913 г. созвать в Париже съезд анархистов-коммунистов закончилась неудачей. Съезд собрался, но к этому времени против Карелина поднялась цюрихская группа анархистов-коммунистов, претендовавшая на главенство, и съезд был сорван из-за пущенного противниками обычного слуха о «провокации». Начались поиски провокатора, взаимные обвинения, ссоры, и дело распалось… [21]

Подобно остальным политэмигрантам, Карелин вернулся в Россию летом 1917 г., и сразу начал издавать в Петрограде анархистскую газету «Буревестник», но после захвата редакции бандитствующими анархистами порвал с ней все связи и в начале 1918 г. переехал в Москву. После Кропоткина Карелин был второй по авторитету и влиянию среди политических деятелей фигурой. К тому же он считал себя обязанным принимать посильное участие в событиях, поэтому вместе с А.Ге, Ф.Горбовым и Эрмандом он согласился войти во ВЦИК, образовав партийную фракцию анархистов, занявшую позицию «наблюдателей», но периодически выступавших с протестом против крайних проявлений советского террора [22]. В декабре 1918 г. ему удалось созвать Первый Всероссийский съезд анархистов-коммунистов, на котором наконец была создана «Всероссийская Федерация Анархистов и анархистов-коммунистов» (ВФАК), избран ее секретариат и начал действовать Чёрный Крест — организация помощи заключённым анархистам, основание которой было положено Карелиным еще в 1906 г. во Франции. Авторитет Карелина был настолько велик, что, несмотря на неоднократные и жестокие волны говений на анархистов со стороны большевиков, его ни разу не подвергали аресту, хотя обыски на его квартире были и там даже устраивались чекистами засады.

И все же канва внешней жизни человека, пусть даже исключительного по своим душевным качествам, не объясняет роли, которую А.А.Карелин сыграл в деятельности Кропоткинского Комитета и в становлении этического анархизма, известного в литературе под названием «мистического». Вполне возможно, что в письме А.Атабекяну от 2 мая 1920 г., высказывая надежду на создание «новой этики» кем-либо в будущем, П.А.Кропоткин имел в виду Карелина, занимавшегося проведением идеи в жизнь, не назвав его по осторожности или из-за нежелания касаться разногласий, возникавших у них по этому вопросу [23].

В отличие от Кропоткина, А.А.Карелин был, по-видимому, человеком глубоко верующим, хотя вера это носила явно антицерковный характер. Складывается впечатление, что в личной жизни, в отношениях с окружающими их людьми, во взглядах на будущее, которое они в своих мечтах дарили человечеству, Кропоткин и Карелин, эти два «столпа» анархической идеи, были удивительно схожи друг с другом, следуя заветам Христа и подражая первым христианам. Отличались они лишь опытом своей жизни, что предопределило их деятельность и внутреннюю эволюцию. П.А.Кропоткин изначально был склонен к естественным наукам, посвятил им немалую часть жизни и в своих общественных штудиях исходил из постулатов позитивных знаний о мире. Человеческое общество он рассматривал с этих же позиций. А.А.Карелин был человеком сугубо гуманитарного склада мысли. С начала своей революционной и общественной деятельности он имел дело с людьми, которых защищал как адвокат, изучал как экономист, и пытался понять как психолог и религиовед. Сблизившись во время северной ссылки со старообрядцами, он имел возможность изучить духовную сторону человеческого сознания, выяснив для себя ограниченность материалистического подхода к человеку и обществу [24]. Вместе с тем, в отличие от Кропоткина, Карелин имел возможность раньше увидеть вое отрицательные стороны революции и усомниться в правильности пути, ставящего своей целью разрушение.

Последующая жизнь в Париже, работа в библиотеках, живой интерес к самым различным проявлениям человеческой мысли и выработанная настойчивым трудом быстрота чтения, достигавшая у Карелина 250 страниц в час, позволили ему за годы эмиграции уйти далеко вперёд в своей духовной эволюции. Закономерным её итогом стали тесные контакты Карелина с французскими масонами и с орденом тамплиеров и розенкрейцеров. Сейчас можно с уверенностью говорить, что главной для А.А.Карелина в России, когда он столкнулся с кошмаром революции, стала не анархическая, а орденская деятельность. Увидев (а ещё раньше предугадав) крушение революционных идеалов, Карелин взялся за работу, которой по невежеству пренебрегали революционеры: за воспитание человека будущего, за перевод революции с пути бунта ни путь целенаправленной эволюции индивидуума и общества в целом.

Трагедия старых революционеров, переживших годы революции, заключалась в том, что они увидели, наконец, чему посвятили свою жизнь и во что воплотились их светлые грёзы: взбунтовавшиеся мускулы, спазматически сокращающиеся, разрывающие организм и ломающие кости жестоко, а главное — бесцельно. Народ, которому они поклонялись, оказался не созидателем «блаженной страны», а взбунтовавшейся белковой массой, чей убийственный порыв был направлен на уничтожение мозга нации и на самоистребление. Разрушительность русской революции подтвердила горестное предчувствие П.Я.Чаадаева, что России и русским суждено преподать какой-то провиденциальный урок остальному человечеству… [25]

Многое из этого Карелин интуитивно осознал ещё во Франции. Тогда же он смог понять и другое: обязанность каждого человека содействовать эволюции общества, однако, не «подталкивая историю», а исподволь воспитывая людей, чтобы они были достойны чаемого будущего. Требуется долгая и кропотливая работа по формированию «внутреннего» или «сокровенного» человека, та самая, которой издавна занимались масоны в ложах и орденских капитулах, чьим катехизисом стала Нагорная проповедь и «откровение» Иоанна. Но чтобы приевшаяся, осквернённая церковью и государством евангельская истина могла снова войти в сердца живущих, человека следовало освободить от оков государственной религии, дать ему возможность самому выбрать путь, показав, что эта жизнь даётся ему не для потребления, но для созидания, и, в первую очередь, созидания самого себя; что только путем такой работы он сможет стать Человеком о большой буквы и начать восхождение по ступеням «золотой лестницы»…

Другими словами, речь шла о том, что подлинная (и единственная!) человеческая этика давно открыта, она присутствует во всех великих религиях мира и предельно точно и кратко сформулирована учителем первых христиан. П.А.Кропоткин пришёл к такому заключению слишком поздно. У Карелина же хватило сил и мужества, чтобы начать закладывать основы практической перестройки человеческой индивидуальности. От анархизма им было взято главное — учение о свободе воли творящего себя и тем самым перестраивающего незаметно мир. На место анархического разрушения — пусть и с запозданием! — пришло созидание.

Что требовалось делать? В России перед Карелиным встало несколько взаимосвязанных задач. Чтобы его услышали и пошли за ним, внешне он должен был оставаться тем, кем был раньше — анархистом-коммунистом, хотя в возможности политического анархизма он уже не верил. В конечном счёте диктатура большевиков их политика устраивала задействованные в революции массы, и ни о каком «перерождении» не могло быть и речи. Вооружённый переворот оказывался нереален, к тому же он только поменял бы диктаторов, не изменив сути событий. Оставалось одно — спасать от гибели тех, кто уже пошёл за анархистами, и тех, кто, пылая юношеским жаром, еще только стремился встать под их знамена. Для этого Карелиным и была создана ВФАК — чтобы направлять и сдерживать стихийное движение, знакомиться с людьми и вести их отбор для дальнейшей работы уже по орденской линии в тайных, законспирированных от властей и анархистов, кружках.

Карелин первым стал привлекать к анарходвижению творческую и научную интеллигенцию. Как вспоминал один из близко знавших его анархистов, среди его друзой были революционеры, учёные, литераторы, артисты и люди глубоких духовных исканий. В статье, посвященной памяти Карелина, В.Худолей отмечает две характерных особенности этого замечательного человека, резко выделявшие его из общей массы анархистов: удивительную терпимость по отношению к инакомыслящим и огромную эрудицию, «качество, не часто встречающееся среди русских анархистов», сочетавшуюся с «глубоким идеализмом». Не случайно, по его свидетельству, Карелии, «будучи анархистом-коммунистом, создал в ВФАК такие условия, что в ней могли участвовать, чувствуя себя как дома, и анархо-синдикалисты, и анархо-индивидуалисты» [26].

И всё же главным для него была не ВФАК, а другая, тайная, деятельность по сохранению духовных сил России.

Распространение в анарходвижении «мистического анархизма» и орденских кружков, история которых требует отдельного рассмотрения, означало переход анархической идеи в свою третью, завершающую стадию развития и вместе с тем полную смену аудитории.

«Мистический анархизм», провозглашённый в области творчества Г.И.Чулковым [27], предполагал людей высоких знаний, высокой духовной культуры и организации. Если принять за отправную точку положение, что философия анархизма целиком строится на психологии индивидуального (М.Штирнер), то на первой ее стадии речь идет о личности, чей бунт направлен на окружающий мир; вторая стадия указывает на гармонию личности с такими же другими личностями в совместном и равном труде; третья и последняя стадия развития личности направляет юношеский «бунт» не вовне, а внутрь своего «я» для совершенствования, поскольку эволюция личности в бесконечности может разворачиваться только в плане духовном…

Членом Кропоткинского Комитета (а затем и членом его Исполнительного Бюро) А.А.Карелин стал сразу же, заставляя предположить, что идея широкого, т.е. общественного Комитета принадлежала, возможно, не С.Г.Кропоткиной, а самому Карелину, видевшему в Комитете и будущем музее именно тот центр культурного сотрудничества разных прогрессивных сил русского общества, который отвечал идеям его и Кропоткина. Вероятно, одной из интереснейших тем для будущих исследователей может стать история взаимоотношений и обмена взглядов между Карелиным и Кропоткиным по многим вопросам после их возвращения в Россию, но уже сейчас можно утверждать, что в главном они сходились. Если Карелин страстно выступал за отмену смертной казни на заседаниях ВЦИКа, то Кропоткин категорически отрицал «красный террор» и «институт заложничества», добиваясь его отмены у В.И.Ленина (как и следовало ожидать, впустую). Сходились они во взглядах и на отношении к социальной революции и направлении дальнейшей работы, так что линия поведения С.Г.Кропоткиной в Комитете и в музее в известной степени отражала взгляды и Карелина.

К тому времени, когда музей Кропоткина «встал на ноги», т.е. в 1924 г., не только в Москве, но и во многих других городах — в Петрограде, Свердловске, Нижнем Новгороде, Ярославле, Харькове, на Северном Кавказе — уже существовали многочисленные орденские кружки, носившие разные названия («Орден Света», «Орден Духа», «Орден Тамплиеров» и т.п.) [28], догадывающиеся существовании друг друга, не всегда знавшие о Карелине, но читавшие его «диалоги» в стиле Платона, в которых он развивал идеи гностиков и первых христиан, рисовал картины будущего, ничего не имевшие с теми, что мы находим в его анархических брошюрах и довольно сухих политико-экономических статьях. Эти кружки объединяли анархистов, теософов, антропософов, толстовцев, людей верующих и ищущих, иногда просто бывших сектантов. Однако в подавляющем большинстве они состояли из творческой и научной интеллигенции России, задыхавшейся в вакууме бездуховности, измученной ожиданием обысков и арестов, потерявших и церковь, и веру, и ничего не получившую взамен, кроме «Азбуки коммунизма».

Обстановка в стране как нельзя лучше способствовала такому начинанию. Мощный взлет науки после Первой Мировой войны, подготовленный предшествующим периодом, потрясал сознание людей открытиями, среди которых равное место занимали новые космогонические теории, проникновение в мир атома и в недра земли, новый взгляд на природу и возможности человека, а вместе с тем — открытие следов древнейших цивилизаций, поражавших воображение своим искусством и культурой. Перед мировым человечеством открывались бездны микромира и Большой Вселенной, человек чувствовал себя частью мироздания, начинал догадываться о своём высоком предназначении на Земле и в Космосе, над чем в те годы работали лучшие умы человечества, из которых достаточно назвать В.И.Вернадского и П.Тейяра де Шардена, но для России это были годы судорожного нарастания волны репрессий. Последняя была ещё далека от своего пика, но уже приближалось время безжалостной коллективизации и уничтожения крестьянства, шло повсеместное вытеснение и уничтожение старой интеллигенции с замещением ее «новой», рождая стремление оставшихся к консолидации, к попытке понять происходящее, нащупать если не физическую, то духовную опору в мире хаоса и всеобщего крушения ценностей…

Чрезвычайно любопытную картину умонастроения русской интеллигенции, пытавшейся найти выход из духовного кризиса и понять смысл происходившего, рисует в своих очерках один из авторов «Рассвета», как можно понять, счастливо покинувший Россию в конце 20-х годов и стоявший близко если не к самому Карелину, которого тогда уже не было в живых, то к основанным им орденским кружкам и к музею П.А.Кропоткина. В серии статей о тогдашнем советском «самиздате», написанных увлекательно и со множеством подробностей, позволявших в ряде случаев даже понять, о ком идёт речь, хотя ни авторы, ни их произведения не названы из соображений конспиративных, он свидетельствует, что в СССР никто из интеллигенции теперь политикой не интересуется, не может о ней слышать и испытывает к ней отвращение.

«В центре внимания современного общественного сознания находятся вместо политики вопросы философии и в особенности — философии истории. Кто только не подходит к этим проблемам! Если бы не ответственность за судьбу оставшихся там, в России, то здесь можно было бы привести ряд блестящих имён из самых разнообразных лагерей старой русской интеллигенции, «ударившихся» в философию истории, о которой они ранее и не мечтали. Тут и кающиеся социалисты, ищущие «смысл истории» в …метафизике общества и зовущие к забытой «религии» Мережковского, к его «неохристианству и соборной общественности», тут и анархисты, пишущие «мистику истории», тут и бывший видный кадет, философствующий о «солидаризме» в истории, тут и бывший толстовец, зовущий на «Остров Достоверности» православия, тут и антропософы, углубляющие Штейнера и копирующие в реставрационных красках идеал «Государства» Платона, тут и учёные с именем и без имени, вещающие о диктатуре аристократии мысли, тут и музыканты, зовущие уйти от цивилизации на стезю странничества в горы или в пустыню, тут и церковники, выпускающие многотомные сочинения по апокалиптике истории, тут даже и бывшие коммунисты, каким-то чудом додумавшиеся до «онтологии» революции и открывающие внутренний смысл ее в… теологических обоснованиях антисемитизма и т.д. — все наперерыв ищут сокровенного, тайного, внутреннего, первоначального, словом, одна сплошная «философия», «онтология», «метафизика», «мистика» и прочие области, вызывавшие раньше у молодых политических пропагандистов и агитаторов снисходительное презрение и высокомерную жалость к «реакционному образу мыслей»» [29].

Материализм, восторжествовавший в сознании российской интеллигенции с середины 60-х годов прошлого века, — в результате завоевания своего политического господства, доведённый до абсурда, ставший орудием разрушения общества и цивилизации, «пожрал самого себя». Анархисты привлекали к себе молодежь утверждением свободы, но за этим лозунгом перед неофитами открывалась сложная и многогранная программа умственной и психической работы над собой для общества, причем общества не далёкого будущего, а данного, вполне конкретного, которое может измениться в лучшую сторону лишь после того, как изменятся сами люди, его составляющие.

«Мистический анархизм» оказывался куда более понятным, чем материалистический коммунизм, утопичность которого обернулась для России крушением её культуры и жизнью десятков миллионов людей. Но главное — он был содержателен, а потому и интересен.

Карелин бросал как бы двойной вызов: советской власти, на место духа поставившей очередным декретом физиологию, и анархистам, продолжавшим кое-где ещё читать карелинские брошюры о том, «Как жили и будут жить крестьяне», о «Вольной деревне» и о том, какой будет «Россия в 1930 году», хотя все уже давно поняли, что раньше жили лучше, чем теперь, а в 1930 году будут жить ещё хуже. Хотя даже самые отчаянные пессимисты в середине 20-х годов не могли ещё предположить, насколько кошмарным окажется это «хуже»…

Всё это объясняет, почему мартовский конфликт 1925 г. в Кропоткинском музее был неизбежен. Здесь впервые столкнулись устремления «карелинцев» и политических анархистов, которые видели, как их простые и понятные лозунги сменяются чем-то чуждым, где уже нет и речи ни о какой борьбе с властью. Это вызвало резкий протест. Справиться с этим анархизмом, заставить его начать размышлять, учиться, было крайне трудно. Карелин понимал, что его соратникам и преемникам необходимо иметь независимый печатный орган за границей, где для этого были необходимые условия — единомышленники, ложи, деньги, — и где уже выходила организованная Эрмандом и направляемая Е.З.Долининым газета «Рассвет».

Первый номер журнала «Пробуждение», основанного в Детройте (США), появился только в апреле 1927 года, когда Карелина уже не было в живых. За время, прошедшее после «бунта» Атабекяна, Кропоткинский Комитет и актив Кропоткинского музея успели много всего пережить. В 1925 г. были ликвидированы последние остатки легального анархизма, в том числе и детище Карелина, «Всероссийская федерация анархистов-коммунистов»; на полулегальном положении оказался «Чёрный Крест», осуществлявший связь Москвы с Детройтом и Чикаго, через который шли деньги на помощь заключенным анархистам. Но в это же время усилился приток новых сил в музей и Кропоткинский Комитет, в Исполнительное Бюро которого теперь вошел освобожденный из суздальского концлагеря А.А.Солонович, бывший главным помощником Карелина и его преемником в орденской деятельности.

«Пробуждение» было тоже их общим детищем, и открывался журнал редакционной статьей, где — в допустимой для неподготовленного читателя форме, — излагалась концепция отрицания «третьей социальной революции» и указывалась необходимость перехода к овладению знаниями и строительством «внутреннего человека».

«Наша задача двоякая, — указывал её автор, — собирательно-организационного и воспитательно-просветительного порядка. Вокруг «Пробуждения» мы хотим сплотить ту часть русской эмиграции, которая отреклась от прошлого — монархизма и не приемлет настоящего — большевизма, порождённого… этим прошлым». И объяснял, чем страшна новая социальная революция: «Общество в целом только тогда прогрессирует и поднимается на высшую ступень, когда в нем накопляется достаточно энергии, опыта и сил, чтобы сделать шаг вперед от данной формы общежития к высшей, более совершенной. Социальная же революция в лучшем случае является лишь одной из крайних форм стихийного протеста, который в известных случаях может быть и неизбежным, но в то же самое время не может быть, как правило, признан созидательным процессом. В силу своей стихийности, а, следовательно, случайности, социальная революция может таить в себе в одно и то же время розы свободы и шипы деспотизма и реакции. На всех бывших в прошлом революциях лежит какая-то роковая печать неудачливости. Почти все они не оправдали надежд, а русская революция, ввергшая страну в какую-то дикую татарщину, являет собой разительный пример того, каковы могут быть последствия социального бунта, стихийно разразившегося в стране культурно отсталой, политически незрелой и поэтому подпавшей под власть политических фразёров и демагогов… Мы хотим не руководить, а будить спящих, открывать глаза невидящим, призывать к активности бездействующих, убеждать сомневающихся в правоте и благородстве нашего идеала» [30].

Декларация переводила анархическое движение на совершенно новые рельсы. Впрочем, последнее тоже было предусмотрено Карелиным. «Пробуждение» выступало не как орган анархистов или групп «свободных рабочих»: это был «ежемесячный орган свободной мысли», «издание русских прогрессивных организаций Соединенных Штатов и Канады», как значилось в подзаголовке, а потому все упрёки в «забвении» или «измене» «анархическим идеалам», под которыми понимались те или иные групповые лозунги и программы, здесь не имели силы.

Это было тем более необходимо, что уже в первом номере публиковалась прямо направленная против политического анархизма статья Е.Долинина, где, в частности, говорилось, что «многие революционеры, в том числе и анархисты, проповедуют социальную революцию, но очень немногие из них поняли истинную сущность этой великой социальной катастрофы. Немногие из них уразумели также и такой вопрос: какими должны быть пути подлинной социальной революции? Одни из них нам говорят, что подлинная революция заключается в полной «экспроприации экспроприаторов», другие думают, что истинная революция заключается в установлении «диктатуры пролетариата» и в полном истреблении буржуазии и интеллигенции; третьи же утверждают, ч го подлинная революция будет происходить тогда, когда она отвергнет всякие моральные и юридические нормы и утвердит один лишь только принцип: господство революционных чувств.

Такие революции не могут быть успешными. Финал подобных революций бывает обычно трагическим… Если такая революция отвергает современное принудительное право, то она может отвергать это право только во имя права лучшего, но не во имя бесправия. Полное бесправие есть, в сущности, самый разнузданный и дикий деспотизм» [31].

Уже первые номера «Пробуждения», как можно видеть, показали его далеко не безобидным, всего только «культурно-просветительным» журналом. По существу, это была серьезная трибуна, с которой шло разоблачение, с одной стороны, миражей и просто лжи большевизма, а с другой — утверждались духовные ценности общемирового значения, которые были отброшены и забыты в процессе всеобщего разрушения во имя призрачных идеалов. Вряд ли мы ошибёмся, предположив, что программа эта была глубоко и всесторонне продумана в Москве за предшествующие годы А.А.Карелиным вкупе с А.А.Солоновичем и Н.И.Проферансовым, двумя его самыми близкими помощниками, продолжавшими его дело и после смерти своего духовного наставника.

Статьи, публиковавшиеся в первых, весьма нерегулярно выходивших из-за отсутствия средств номерах «Пробуждения», разоблачая коммунистические миражи и крах экономической политики «диктаторов от пролетариата», столь же больно ударяли и по политическим анархистам с их верой в Бакунинский лозунг «Дух разрушающий есть дух созидающий», с их недоверием и часто физиологической ненавистью к «буржуазии, учёным и интеллигентам», с их слепым преклонением перед бунтом, как панацеей от всех социальных зол. Оставшиеся, да и новые вожаки анархогрупп, цеплявшиеся за старые лозунги, не могли не видеть прямой опасности для движения в констатации того факта, что «многие русские анархисты, пережившие эту кошмарную революцию, пришли к заключению, что одной революционности недостаточно, чтобы создать анархическое общество. Революция нужна, может быть, (подчеркнуто нами — Авт.), только для разрушения старой общественной жизни, но для создания новой свободной общественности требуется только «дух созидания». Этот же дух созидающий может проявиться только в том случае, если народ является серьёзно подготовленным к такому новому строительству» [32].

Было и ещё одно обстоятельство, которое следует учитывать историку анархического движения и анархической мысли 20-х годов: внутреннюю близость основной массы анархистов с большевиками, порождавшую, с одной стороны, глубокую обиду, а с другой — постоянную готовность к контакту.

Анархисты, как и эсеры, наиболее полно поддерживали большевиков на протяжении всего 1917 года и событий гражданской войны — и словом, и делом. Они являли собой пример беспредельной преданности революции, абсолютную готовность самопожертвования, ту глубокую идейность, которая перешла именно к ним по наследству от поколений предшествующих русских революционеров. И у них был общий с большевиками конечный идеал общественного устройства, тот самый коммунизм, который большевики, следуя практике христианской Церкви, весьма разумно относили в далекое будущее, тогда как анархисты со свойственной им энергией и пылом хотели воплотить на следующий же после революционного переворота день. Первые были практиками, которым далёкий идеал нужен был только для привлечения масс и ни к чему не обязывал в будущем; вторые — идеалистами, готовыми залить весь мир кровью для того, чтобы на этой крови немедленно воплотить мечту о всеобщем равенстве и счастье.

Вот почему, оказавшись лишёнными власти, гонимыми и изничтожаемыми, анархисты гораздо болезненнее, чем большевики, воспринимали горькие слова о бесплодности и наивности своих представлений о «светлом» коммунистическом будущем, звучавшие со страниц «Пробуждения» что «коммунизм есть религия нищеты», утверждающая «отвращение к труду, скуку жизни, подавление мысли, смерть самосознания и утверждение небытия», как писал об этом еще Прудон. Б.Вышеславцев напомнил читателям журнала эти горькие истины для иллюстрации того, как идеалы коммунизма претворились в СССР в уродливый «капитало-коммунизм», сформировавший к концу 20-х годов определённый стиль, известный отчасти как «конструктивизм».

«Стиль жизни калитало-коммунизма есть стиль фабричного посёлка, стиль фабричной коммуны с ненавистными для рабочих корпусами «общежития» и с комфортабельными квартирами для тех, кто властвует и управляет… Капитало-коммунизм есть самая всеобъемлющая форма властвования и самая совершенная форма эксплуатации». В последнем мы могли убедиться лучше других… Чтобы как-то оправдать семь десятков лет кошмара «казарменного социализма», адепты коммунистической идеи поднимают достаточно громкие голоса, утверждающие, что это, дескать, была «ошибка». Но Вышеславцев предупреждал и о такой возможности.

«Когда… коммунистическая идеология совершенно выветрится, — писал он в той же статье, — и будет окончательно уничтожена, тогда встанет  проблема новой идеологии и новая опасность. Русские западники и западные социалисты скажут: это был не настоящий социализм, опыт был проведён неправильно, коммунизм совсем не есть социализм. Таким нужно прежде всего напомнить слова Прудона, которые получают теперь совсем особую ценность: «Коммунизм есть фатальный конец социализма»» [33].

Во всех этих статьях и материалах, касались ли они современной политики, теории анархического движения, политический экономии, истории международного рабочего движения, с неизбежностью вставал вопрос о человеке, его месте в истории, его духовной сущности и субъекте общественного развития, которое должно быть подчинено не абстрактной идее «социума», а конкретным человеческим интересам в каждый исторический момент. Вот почему в первые годы на страницах «Пробуждения» публикуются серьёзные работы по истории музыки, статьи А.А.Солоновича о философии культуры и общества, стихи З.Гиппиус, Н.Берберовой, А.Консе, литературоведческие статьи З.Венгеровой, Н.Рубакина, Д.Рансом, научно-популярные работы проф.Гривса, историко-искусствоведческие работы Л.А.Никитина о Древнем Египте и художественном творчестве. Особенно важно выделить статьи московских авторов — А.Солоновича, И.Хархардина, А.С.Пастухова, Л.А.Никитина, В.Худолея и некоторых других, выступавших под псевдонимами, поскольку они знакомят нас с докладами этих лиц, впервые прозвучавшими в помещении Кропоткинского музея на заседаниях Научной и Анархической секций Кропоткинского комитета.

В целом же следует сказать, что «Пробуждение», во главе которого (как и «Рассвета») стоял Е.З.Долинин [34], воплотило в себе третью, легальную сторону деятельности и жизни А.А. Карелина — его широкую просветительскую работу, одинаково важную как для постепенного поворота анархического движения в новое русло, так и для содействия духовному строительству «внутреннего человека», путь к которому пролегал только через знания, накопленные до него остальным человечеством. В какой-то мере первый номер журнала, вышедший, как я уже сказал, после смерти Карелина, достаточно символически открывался фотографиями его похорон — похорон его земного тела, в то время как мощный дух организатора духовной жизни начинал своё новое существование в своих последователях и созданных им печатных органах.

Огромный авторитет, которым пользовался Карелин при жизни, и обаяние его личности, которое продолжало действовать даже во время его продолжительной болезни, когда он уже никуда не выходил из своей комнаты, но где принимал людей, шедших к нему непрерывной чередой и где, по существу, и проходили заседания ВФАК и «Чёрного Креста», были столь велики, что сдерживали выступления даже самых ярых его идейных противников. Достаточно заметить, что имя Карелина не всплывает в конфликте Кропоткинского музея с Атабекяном в составленных последним документах, хотя совершенно ясно, что в своих действиях С.Г.Кропоткина и М.П.Шебалин должны были опираться в первую очередь на его авторитет. Анархистам (как, впрочем, и ОГПУ) были широко известны многочисленные связи А.А.Карелина с Европой и Америкой, его непосредственное участие в учреждении газеты «Рассвет» (а до этого — еженедельника «Волна» и «Американские Известия», выходивших в Нью-Йорке), его литературно-мистическая деятельность и, наконец, инициатива в создании «Пробуждения».

Смерть Карелина развязала недоброжелателям руки. Постепенно, очень осторожно, парижский журнал русских анархистов «Дело Труда» в том же 1926 г. начинает кампанию против «Рассвета». Вялая и мелочная полемика с мелкими личными обидами и придирками тянулась из номера в номер журнала на протяжении почти года, вызывая в «Рассвете» поначалу попытки разрешить конфликт мирным путём. Все изменилось, приняв организованный и целеустремленный характер с появлением в «Деле Труда» резкого, и в то же время достаточно странного по своей аргументации заявления В.Худолея, призывающего анархистов «организовать бойкот этой газете», поскольку «Рассвет» «развращает читателей буржуазной идеологией».

Самым странным в этом заявлении было откровенное признание автора, что он, «живя в Москве, не имеет возможности получать американские издания» [35], другими словами, «вывод» о направлении газеты принадлежал не ему, а был им повторён «с чужого голоса». Но это было только началом, поскольку уже в следующем номере было напечатано обращение «К анархистам!», подписанное среди других имен тем же Худолеем, после чего вопрос о «расовето-пробужденцах», анархо-мистиках и Кропоткинском музее становится одной из ведущих тем журнала.

Под рубрикой «Рассветовщина перед судом анархистов и рабочих» публиковались письма отдельных читателей «Дела Труда» и безымянных групп, требовавших закрытия этих органов, предания их суду, отлучения подписчиков и прекращения «культурно-просветительных» статей, «восхваляющих буржуазную культуру и ее деятелей».

Беспрецедентная война закончилась в 1930 г. арестом и временной высылкой из Франции П.Арщинова, после чего журнал уже не смог вернуть своего прежнего значения, в особенности подорванного разоблачением в 1932 г. Аршинова, как человека, связанного с ОГПУ, который признался, что задачей всей этой клеветнической кампании было «расколоть анархическое движение» [36]. Нечего говорить, каким конфузом это обернулось для его последователей и защитников, вроде Н.Махно, принуждённого «отмываться» и предавать анафеме своего бывшего секретаря. Для нас важно подчеркнуть тот факт, что сам П.Аршинов и редакция «Дела Труда» оказались непосредственно связаны с провокационной и террористической деятельностью ОГПУ в эмигрантской среде за границей именно во второй половине и конце 20-х годов [37], и что первоочередной её задачей была дискредитация как отдельных личностей, так и печатных органов, продолжавших разоблачать положение в СССР, остававшихся непримиримыми к «диктатуре пролетариата». Именно с таких позиций следует рассматривать второй конфликт, возникший в 1928 г. в музее Кропоткина между Кропоткинским Комитетом и анархистами, выступившими на страницах «Дела Труда».

Зачинщиком его на этот раз оказался Алексей Алексеевич Боровой (1875–1935), быть может, одна из самых ярких, самых интересных и многогранных фигур в анархическом движении первой четверти XX века в России. Сын генерала, наряду с высшим историко-экономическим образованием в Московском Университете он получил и музыкальное в Московской Консерватории, После сдачи магистерских экзаменов и получения звания приват-доцента Боровой был отправлен в двухгодичную командировку в Германию и Францию, вернулся в Россию, преподавал, читал публичные лекции, организовал издательство «Логос», вынужден был бежать от суда в Париж, где читал лекции в Свободном колледже, социальных наук а в Русском народном университете; вернувшись по амнистии в Россию, занимался журналистикой, работая в газетах «Новь» и «Утро России», а после 1917 года читал с огромным успехом лекции в Московском университете, ВХУТЕМАСе и ряде других учебных заведений, пока в 1922 г. ему не была запрещена педагогическая деятельность из-за приверженности его идеям анархизма [38].

В.Н.Фигнер называла его «оратором милостью божьей». Всё последующее время этот блестящий интеллигент, имевший множество друзей и знакомых среди творческой и научной интеллигенции России и Европы, человек литературно одарённый, с безусловным художественным вкусом и энциклопедической эрудицией, работал экономистом-консультантом на Московской товарной бирже, находя отдушину лишь в написании заказываемых ему научных статей для энциклопедии и в Научной секции Кропоткинского Комитета, где с 1926 г. занимал пост товарища (заместителя) председателя Комитета.

Как признавался сам Боровой, он не был «кропоткианцем», а тем более сторонником и последователем Карелина. Однако и тот и другой импонировали ему лично, как люди с чистой душой, как учёные и эрудиты, а в области анархизма — своим вниманием к личности, поскольку сам Боровой принадлежал к анархистам-индивидуалистам, был анархистом-романтиком, и для него в анархизме, как указывал один из критиков, на первом месте стоял не ««Логос», а Пафос» [39].

Характерен и тот факт, что Боровой с самого начала состоял не в Анархической, а в Научной секции Комитета, не желая, по-видимому, вступать в конфликт с Атабекяном, которую тот возглавлял с 1921 по май 1925 г., а позднее — не желая конфликтовать с новым составом этой же секции, целиком подпавшей под влияние А.А.Солоновича после его возвращения из заключения в Суздале. В отличие от Борового, пользовавшегося широкой популярностью и всегда остававшегося на виду, фигура Алексея Александровича Солоновича (1887–1937), доцента МВТУ им.Баумана по кафедре математики, преподававшего и в других вузах Москвы, очень мало известна и во многих отношениях ещё долго будет представлять загадку для исследователей.

Дворянин, сын полковника, Солонович окончил МГУ по физико-математическому факультету, был связан с революционным движением с 1905 г., подлежал аресту и высылке, был судим в 1914 г. за книгу «Скитания духа», написанную в духе «мистического анархизма» Г.Чулкова, но оправдан; в дальнейшем он вёл преподавательскую работу в московских средних и высших учебных заведениях. С 1917 г. он входит в Московский Союз Анархистов, а с 1919 г. — во Всероссийскую Федерацию анархистов-коммунистов и анархистов, будучи в последние годы её существования членом Секретариата и одним из самых деятельных помощников Карелина, полностью разделявшим его взгляды на будущее анарходвижения [40]. Собственно говоря, А.А.Солонович (как и Н.И.Проферансов — фигура ещё более загадочная для нас) не только смог воплотить организационные идеи Карелина в сети орденских кружков различного состава и направления их деятельности, но после смерти последнего стал их руководителем, одновременно осуществлял сам или с помощью своей жены, Агнии Анисимовны Солонович, возглавлявшей «Чёрный Крест помощи заключённым и нуждающимся анархистам», связь с заграницей, в первую очередь, с Америкой, откуда в Россию поступала и литература, и не слишком обильные пожертвования.

В статье анархиста Юлия Аникста, посвящённой Солоновичу и написанной, как можно полагать, по прямому указанию ОГПУ и сыгравшей трагическую роль как для Солоновича, так и для всех анархо-мистиков и движения в целом, несмотря на множество злобных личных выпадов, мы находим искажённый, но достаточно ёмкий по заложенной туда информации портрет этого незаурядного человека, одного из крупнейших идеологов анархической мысли мистического направления.

В настоящее время, когда с помощью ряда труднодоступных документов и показаний ещё недавно живых людей, знакомых с А.А.Солоновичем, удалось проверить факты, использованные Ю.Аникстом, можно прийти к заключению, что он не только долго и близко знал «наследника покойного А.А.Карелина по «анархическим» и оккультно-политическим делам», как он его именует, но и достаточно долго пользовался неограниченным доверием последнего. В силу этого тот беспощадный сарказм и издёвку, которые сквозят буквально во всех фразах, следует отнести на счёт исключительно глубокой личной обиды человека, за какие-то провинности «отлучённого» от круга, к которому он прежде принадлежал. При этом Аникст не может отрицать почти гипнотическую силу воздействия Солоновича на слушателей, его потрясающую пропагандистскую и организационную активность, породившую «множество Орденов и Братств», а равным образом и других культурных организаций. Он подтверждает высказанное выше предположение, что Федерация для Карелина и Солоновича служила своего рода «маской» для орденской и масонской деятельности, известной Аниксту, основания которой Карелин вывез из Франции. Правда, он заявляет, что цель этой деятельности — «гегемония избранных», чтобы показать ее чуждый анархизму характер, но сам себе противоречит, приписывая ей «острый антисемитизм», «моральное разложение» и прочие жупелы, столь характерные для арсенала политической пропаганды тех лет, что их истинный источник неминуемо представляется связанным с Лубянкой.

Подробный и злобный донос, где скрупулезно перечисляются работы Солоновича, распространявшиеся нелегально «самиздатом», его исследование о Бакунине, в котором говорится о гибели русской революции и необходимости собирать все интеллигентские силы страны, о зарубежной деятельности Солоновича и Карелина по созданию «Рассвета» и «Пробуждения» — все это предстает удивительным для нас, но вполне типичным для того времени сплавом, где крупинки истины смешаны с грязью политического доноса…

Остановиться на этой статье нас вынудили два обстоятельства. Во-первых, необходимость указать один из источников будущей биографии А.А.Солоновича, где сведения о его орденской деятельности — не выдумка чекиста, а вполне достоверный факт; во-вторых, чтобы и с этой стороны показать противника, с которым решил сразиться Боровой, чувствовавший себя неуютно в малолюдной Научной секции и часто, как он сам об этом писал, не находивший поддержки на общих собраниях Комитета [42]. Впрочем, и в его выступлениях, нашедших себе место на страницах «Дела Труда», и в заявлениях других анархистов, выступавших с еще более гневными отповедями «мистическому анархизму» и «рассветовщине», можно обнаружить удивительные саморазоблачения.

Что же произошло?

В сентябрьском номере «Дела Труда» А.Боровой, С.Фальк, К.Медынцев, Н.Отверженный, Н.Северов, Б.Донская, Ф.Гецци, Андрей Андреев, А.Елихов, З.Гандлевская, А.Чимбаров, Вл.Бармаш, В.Котляревский, Н.Рогдаев, М.Кайданов, Г.Мудров, Р.Чимбарева и примкнувший к ним В.Худолей опубликовали написанное 25.III.28 г. обращение «К анархистам!», в котором сообщали, что «с 1925 г., частью по глубокому равнодушию к анархизму, частью по прямому попустительству членов Исполнительного Бюро Комитета, музей анархиста-материалиста-позитивиста Кропоткина стал цитаделью анархо-мистиков», которые «укрепившись в «анархической» секции Комитета, под маской освобождающейся философии распахнули двери самым реакционным формам фетишизма» и где «мистическое ханжество глумится над атеистическим мировоззрением Кропоткина, а Бакунина нимбует под масона-мистика».

Поэтому, «преодолевая предубеждение против пестрого и многомысленного Комитета… для борьбы с отвратительным наростом на анархизме, мы решили войти в дом Кропоткина. Но при первых попытках осуществления нашего намерения, мы стали жертвами борьбы из-за угла и прямой провокации. Мистики и отдельные пособники из Исполнительного Бюро Комитета двинули привычный арсенал своих боевых средств и создали атмосферу такого грязного болота, в котором нам не могло быть места…» [43]

На первый взгляд, здесь все ясно: группа анархистов хотела захватить Комитет, но получила «от ворот поворот». Теперь им остается только поливать Комитет грязью в надежде, что такой политический донос привлечет внимание властей и те «наведут порядок». Однако дальнейшие публикации и их анализ убеждают, что далеко не все было так просто и однозначно.

В тогда же (т.е. 25.III.28 г.) написанном заявлении А.А.Борового в Исполнительое Бюро Кропоткинского Комитета, но опубликованном в «Деле Труда» только через год, мы узнаем, что все время с лета 1925 г. Боровой чувствовал свою «чужеродность» Комитету и в особенности Анархической секции. В 1927 г. в музее происходил между Боровым и Солоновичем диспут, как видно, по вопросам мистического анархизма, оставив у Борового «впечатление чрезвычайной внутренней слабости «мистического анархизма»» и окончательно укрепив мысль «о необходимости создания группы анархистов, которые могли бы в стенах Кропоткинского музея выявлять и защищать в противовес мистической секции, анархизм, очищенный от инородных примесей». Воспользовавшись правами заместителя председателя Комитета, Боровой воспретил в дальнейшем какие-либо диспуты и доклады, связанные с проблемами мистического анархизма в стенах музея, а сам стал собирать анархистов, на предмет введения их не в Анархическую секцию, где был Солонович и его сторонники, а в Научную, в которой состоял он сам [44].

На очередном заседании Научной секции в январе 1928 г., где из 12 членов присутствовало только 4, в том числе и сам Боровой, он предложил принять группу из 11 человек — М.Кайданова, В.Котляревского, Н.Рогдаева, З.Гандлевскую, А.Андреева, В.Худолея, Ф.Гецци, А.Фомина, Г.Мудрова, В.Бармаша и С.Фалька. Несмотря на сопротивление одного из присутствующих, Боровой настоял на приеме всей группы. Однако на первом же заседании Исполнительного бюро, где проходило утверждение, против одного из вступавших категорически высказались С.Г.Кропоткина — ссылаясь на давнее о нем мнение П.А.Кропоткина, и А.А.Солонович — ссылаясь на такое же мнение о нем Карелина [45]. Как можно видеть из сопоставления документов и последующего выступления по этому поводу Н.Махно, речь шла о Н.Рогдаеве, а «гнусная клевета, пущенная в ход когда-то против одного из наших товарищей», восходила, по-видимому, к парижской ситуации 1913 г. и была связана с первым съездом ФАК, во время которой через Н.Рогдаева цюрихской группой анархо-коммунистов, боявшейся потерять свое влияние из-за Карелина, был пущен слух, что последний является… агентом охранного отделения! Съезд был сорван, Федерация не состоялась, но виновник был, по-видимому, «вычислен» [46].

Факт этой провокации и вызвал протест С.Г.Кропоткиной, который она вынуждена была взять назад из-за угрозы Борового в случае отказа в приеме Рогдаеву уйти из Кропоткинского комитета. Однако на следующем же заседании Бюро было зачитано письмо Н.И.Проферансова, который, опираясь на мнения ряда других членов Комитета, требовал вообще аннулирования незаконных выборов. Боровой объявил о своем выходе из Комитета вообще, а следом за ним, не дожидаясь формального отказа, послали свой протест-заявление указанные 11 анархистов. Следом за ними вышли из состава Комитета Н.Отверженный, И. Озеров, Р.Чимбарева, Г.Капусто-Озерова, К.Н.Медынцев и Пиро [47].

В своих письмах и заявлениях отвергнутые не скрывали, что вступая в научную секцию, они себя «разумеется, не мыслили «учёными» и не предполагали заниматься «наукой»», желая только «создать противовес извращениям анархизма». Категорически отрицая Обвинения в «попытке захвата музея», они тут же признавались, что были выброшены «мистиками-анархистами, наиболее старавшимися не пустить в Комитет своих злейших врагов, с приходом которых безграничному хозяйствованию их в секции рано или поздно должен был наступить конец». И уже совсем наивно заключали: «Версии, пущенной ими о, якобы готовящемся со стороны пришельцев разгроме Комитета, о их намерении превратить музей в клуб для анархической агитации и пр., и пр. было довольно, чтобы терроризировать безразличных к судьбам анархизма отдельных членов Бюро и заставить их… аннулировать выборы, чтобы устранить надвигающуюся угрозу» [48].

Налицо действительная попытка внедрения политических анархистов В Комитет с последующим превращением его в центр анархической Пропаганды. Особенно в этом плане показательны слова П.Аршинова, который напоминал московским анархистам, что «борясь за очищение музея от засилья мистиков, не следует забывать засилья в нём буржуазных «учёных» («господ Пальчинских и Шебалиных»). Кропоткинский дух в музее может сохраниться и существовать лишь в том случае, если музеем будет руководить постоянная анархическая организация, которая будет иметь преемником своего дела в такой же, как она сама, идейной анархической организации. Это дело должно быть осуществлено во что бы то ни стало» [49].

Но действительно ли Кропоткинский музей и Анархическая секция Кропоткинского Комитета являли собой такое «засилье мистики», как об этом писали московские анархисты на страницах «Дела Труда»? Можно усомниться в искренности С.Г.Кропоткиной и Н.К.Лебедева, которые, рассматривая вопрос о положении дел в Кропоткинском музее от парижского члена-корреспондента Комитета М.Корн (М.И.Гольдсмит) писали: «Утверждение Борового, что в музее Кропоткина ведётся агитация мистицизма, неверно. Весь музей посвящён исключительно жизни и творчеству П.А.Кропоткина и выяснению его влияния на международное революционное движение». Однако справедливость такого заявления подтверждает письмо в редакцию «Дела Труда» от 5.II.29 г., подписанного… самим А.Боровым, Н.Рогдаевым, В.Котляревским, М.Фоминым и В.Бармашом, в котором прямо сказано, что Боровой «воспрепятствовал превращению дома Кропоткина — материалиста, позитивиста, атеиста, — в место заслушания и обсуждения докладов на мистические темы…» [50]

Так была пропаганда мистики в музее Кропоткина, или не была? Или всё это, как теперь подтверждают сами же «застрельщики» фикция, понадобившаяся для одной цели: возвести политическую клевету на музей и Анархическую секцию, представив как можно больше «фактов» «идеологически чуждой» и «вредной» деятельности анархомистика Солоновича? Последнее, по-видимому, ближе к истине, причём задумано всё было гораздо шире и глубже. Те одиннадцать, что вступили с Боровым, оказались только инструментом тонкой и далеко идущей интриги, предполагавшей столкнуть друг с другом два основных направления анарходвижения, выяснить в публичном саморазоблачении все их «болевые точки», а затем обрушить на них «справедливый гнев народа». Такое заключение не противоречит факту попытки действительного захвата Кропоткинского музея леворадикальными анархистами, которые, в случае удачи, погубили бы не только себя, но и сам музей.

Первое, что обращает на себя внимание — полугодовой разрыв между самим конфликтом, оформившимся, как писали сами его участники, 8.III.28 г., когда они решили «выйти» из не принявшего их Комитета, и публикацией их обращения «К анархистам!». Это тем более странно, что в одном из летних номеров журнала появилась заметка В.Худолея с нападками на «Рассвет», суть которой сводилась к тому, что «я не мог читать эту газету, но я ее осуждаю». За протекшее время страсти вполне могли утихнуть, тем более у такого человека, каким был А.А.Боровой. Похоже, так оно поначалу и было, но затем кому-то в Москве пришло в голову воспользоваться инцидентом в Кропоткинском Комитете и с его помощью внести полный раскол в ряды оставшихся еще на воле анархистов, а заодно — получить компрометирующий материал на ту и на другую сторону.

Очень показателен в этом плане выпад Худолея против «Рассвета» и «Пробуждения», как если бы написан он был не анархистом, а обыкновенным чекистом о «врагах народа»: «Теперь нужен общественный суд… — нужна Комиссия для расследования всей провокационной деятельности рассвето-пробужденцев. Комиссия снимет маски с черносотенцев и выучит их называться собственными именами; Комиссия выявит настоящих провокаторов, действующих в среде рассвето-пробужденцев или за их спинами. Комиссия выделит заблудших, по недоразумению остающихся в рассвето-пробужденческой среде и направит их на путь истинный… А над остальными рабочий класс произнесет свой приговор и, будем надеяться, гнусному маскараду будет положен конец раз и навсегда» [51].

Конец этой травле музея Кропоткина и анархистов-мистиков по существу обозначился в летнем номере «Дела Труда», в котором был напечатан уже упомянутый пасквиль-донос на А.А.Солоновича и тут же — ирония судьбы! — сообщение «о массовых арестах анархистов в СССР» в мае и июне этого года, когда были схвачены, осуждены и разосланы по концлагерям, тюрьмам и ссылкам все те, кто пытался направить карающую руку ОГПУ на музей и Анархическую секцию, сообщая, что «деятельность анархо-мистиков приняла международный характер».

Другими словами, на страницах «Дела Труда» вырисовывается картина хорошо продуманной провокации, повторяющей типичную для 20–30-х гг. схему раскола и уничтожения разных партийных (большевистских) групп и фракций, в результате чего «обличители» неизменно получали тою же мерой, что и обличаемые… Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, кто её задумал и конкретно проводил в жизнь, уговаривая Борового, сбивая в одну группу Ан.Андреева, Вл.Бармаша, В.Худолея, И.Хархардина и остальных, столь разных по своим характерам, индивидуальным взглядам и профессиям людей. Что заставило Борового, человека умного, интеллигентного, индивидуалиста в полном смысле этого слова, возглавить эту странную группировку, подписывая заявления и письма, от которых ему, как всякому порядочному человеку, должно было быть стыдно до последней минуты жизни? «Допёк» ли его Солонович своим мистицизмом, путаницей, литературной бездарностью и многозначительностью «трансцендентных» знаний, или на него произвели столь глубокое впечатление рогдаевские «разоблачения» Карелина, что он счёл себя обязанным перенести свое негодование в на его «наследника»? Трудно сказать. Одно несомненно: главную роль по нагнетанию обстановки сыграл, с одной стороны, Н.Рогдаев, выступивший (не в первый раз!) в роли политического провокатора, и неуравновешенность В.Худолея, а за всем этим — хорошо организованный и проведённый политический шантаж…

Вероятность такого объяснения весьма велика. Об этом говорят, например, особенности стиля некоторых особо яростных заявлений и писем, не находящие соответствий в творчестве их авторов, странная, по меньшей мере, фразеология, более подходящая провокаторам из ОГПУ, чем уже немолодым анархистам-теоретикам. К сожалению, проверить эти предположения сейчас не представляется возможным, но что они именно так оценивались современниками, существует много свидетельств.

Летом 1929 г. все правдоискатели оказались в тюрьмах, ссылке и лагерях с разными «сроками»; осенью настала очередь Кропоткинского музея. 5.XI.29 г. была арестована группа молодёжи, занимавшаяся в Библиографическом кружке при Анархической секции, которым руководил анархист Н.Р.Ланг [52].

В течение весны и лета 1930 г. ОГПУ провело широкую акцию по ликвидации орденских кружков и связанных с ними или знакомых с их членами анархистов — в Ленинграде, Нижнем Новгороде, Харькове, на Северном Кавказе, и, наконец, в Москве, где были арестованы члены нескольких кружков, называвших себя тамплиерами и входивших в «Орден Света», организованный А.А.Карелиным и возглавляемый до момента ареста А.А.Солоновичем. Из собственно анархистов, связанных о Кропоткинским Комитетом, осенью 1930 г. были арестованы, кроме А.А.Солоновича, Н.И.Проферансова, А.В.Андреев, Г.И.Аносов, Д.А.Бем (заместитель заведующего музеем), Н.К.Богомолов, Г.Д.Ильин, И.Н.Иловайская (Уйттенховен), а также анархисты-мистики, непосредственно входившие в «Орден Света» — Е.Г.Адамова, Е.К.Бренев, Н.В.Водовозов, Ю.А.Завадский, П.Е.Корольков, К.И.Леонтьев, Н.А.Леонтьева, В.Н.Любимова, В.Р.Никитина, Н.А.Никитина, Л.А.Никитин, А.С.Поль, Е.А.Поль, Е.Н.Смирнов, А.В.Уйттенховен, В.Ф.Шишко и некоторые другие.

В одну «организацию» ОГПУ были собраны очень разные люди, порой даже не знакомые друг с другом, весьма отличные по своим убеждениям и взглядам. Ряд анархистов, например, проходивших по этому делу, безусловно, не принимал мистики А.А.Солоновича и его попыток рассматривать в качестве «волхвов и предтеч» анархомистицизма фигуры П.А.Кропоткина, М.А.Бакунина и Л.Н.Толстого. С другой стороны, рыцари «Ордена Света», принимавшие посвящение не от самого Карелина, как Ю.А.Завадский и Л.А.Никитин, а от его учеников, были весьма далеки от анархизма в целом и от интересов Кропоткинского Комитета и музея, куда попадали от случаю к случаю, привлекаемые лекцией, докладом, концертом или каким-либо другим публичным мероприятием. И всё же именно этот удар, который навсегда вывел из круга общественной жизни А.А.Солоновича и Н.И.Проферансова, двух «столпов» мистического анархизма, ставшего программой духовного возрождения русского общества, положил конец анархизму как течению русской философской мысли. Она могла ещё кое-где теплиться все эти годы, как огонёк пасхальной свечи, передаваемый от человека к человеку, чтобы не угаснуть окончательно, однако нового развития ещё не получила.

Как было сказано в обвинительном заключении, составленном пом. начальника Первого Отделения Следственного отдела ОГПУ Э.Р.Кирре, «анархо-мистическая контрреволюционная организация «Орден Света» ставила своей целью борьбу с соввластью, как властью Иальдобаофа (одним из воплощений сатаны)». Фактичским же основанием для последующего осуждения явились 1) обнаруженная у И.Н.Иловайской листовка с протестом против принудительной коллективизации (по-видимлму, та же, что и у членов Библиографического кружка), 2) лекции А.А.Солоновича по истории философии с изложением мистического анархизма и резкой критикой материализма и 3) машинописные экземпляры работы того же Солоновича «Бакунин и культ Иальдобаофа», откуда приводилось несколько цитат, что «большевики… разъединили город и деревню благодаря мероприятиям военного коммунизма, удушили революцию и… обособили себя в новый, неслыханно беспощадный и глубоко реакционный отряд иностранных завоевателей». В другом месте автор писал, что для освобождения человечества должна возникнуть новая интеллигенция, как в эпоху Крестовых походов — новое рыцарство, которое в основу положит свою волю к действительной свободе, равенству и братству в человечестве… [54]

Первым 12.III.34 г. в Средней Азии умер в ссылке после Ярославского политизолятора Н.Л.Проферансов; 4.III.37 г., отказавшись давать показания и объявив голодовку, умер в Новосибирской тюрьме арестованный в ссылке А.А.Солонович. В том же году были расстреляны отбывавшие ссылку Д.А.Бем (4.IV.37 г.), П.Е.Корольков (4.X.37 г.) и Е.Н.Смирнов (7.XII.37 г.). В Канском лагерном госпитале 15.X.42 г. умер Л.А.Никитин, другие прошли через лагеря, повторяющиеся аресты, но ни о какой общественной деятельности в советских условиях не могло быть и речи. Приговор Коллегии ОГПУ от 13.I.31 г. по делу «Анархо-мистической контрреволюционной организации «Орден Света»» как бы подвёл итог угасающему анархизму, как политическому течению, последние всплески которого отразились в борьбе вокруг Кропоткинского Комитета и Музея П.А.Кропоткина. Впрочем, ему оставалось уже не так долго существовать. Переданный С.Г.Кропоткиной «в дар Советскому Правительству», этот музей был закрыт и расформирован в те самые годы, когда по ссылкам и тюрьмам достреливали последних сколько-нибудь видных анархистов.

Примечания

1. Дело Труда (Париж). 1928. № 39/40, авг.–сент. С.21.

2. Подробнее см. Канев С.Н. Октябрьская революция и крах анархизма. М., 1974. С.34–38 и др.

3. См., напр.: Беляев А. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. СПб., 1882; Тихомиров Л. Воспоминания. М.; Л., 1927, и многие другие.

4. ЦГАЛИ, ф.1023, оп.1, ед.хр.887 и 1044.

5. Там же, ед.хр.887, л.10–11.

6. Там же, л.2; ед.хр.1044, л.1.

7. Там же, ед.хр.887, л.24–27.

8. Памяти Петра Алексеевича Кропоткина. Сборник статей. Пг.; М., 1922. С.11–12.

9. ЦГАЛИ, ф.1023, оп.1, ед.хр.888, л.1.

10. Памяти Петра Алексеевича Кропоткина… С.17-18.

11. Там же. С.12.

12. Атабекян Ал. Об одной новой биографии Кропоткина // Рассвет. 1925. № 486, 28 дек. С.2.

13. Почин. 2-я серия. 1922. № 3, фев. С.4–5.

14. Лебедев Н.К. Пётр Алексеевич Кропоткин. М., 1925.

15. Атабекян Ал. Указ.соч. // Рассвет. 1925. № 487, 29 дек. С.2.

16. ЦГАЛИ, ФЛ023, оп.1, ед.хр.1044, л.1.

17. Вера Ф. Без заглавия // Рассвет. 1925. Л 263, 11 апр. С.2.

18. ЦГАЛИ, ф.1023, оп.1, ед.хр.887, л.23.

19. Дело Труда. 1925. № 2, июль. С.6. См. также следственное дело А.А.Солоновича от 24.IV.25 г. в Центральном архиве КГБ СССР.

20. П.С. Карелин Аполлон Андреевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. 1895. Т.XIVа. С.491–492. См. также: Солонович А.А. Аполлон Андреевич Карелин // ЦГАЛИ, ф.122, оп.2, ед.хр.189, л.3–4.

21. Комин В.В. Анархизм в России. Калинин, 1969. С.128.

22. Канев С.Н. Указ.соч. С.108.

23. В этом отношении очень любопытна одна из дневниковых записей П.А.Кропоткина, имеющая только внутригодовую дату — 23.XI, — которая может относиться только к периоду 1918–1920 гг.: «Мы переживаем революцию, которая пошла не по тому пути, который мы ей готовили, но не успели достаточно подготовить… Что же делать теперь?.. Она творит ужасы. Она разоряет всю страну… Я вижу одно, нужно собирать людей, способных заняться построительной задачей… Нам, анархистам, нужно подобрать ядро честных, преданных, не съедаемых самолюбием работников-анархистов… Если такие «собиратели» анархистов найдутся среди товарищей, то я, конечно, готов им помогать…» Дело Труда. 1927. № 20/21. С.5–6.

24. Солонович А.А. Памяти Карелина // Пробуждение. Детройт, США. 1927. № 1, апр. С.8.

25. Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч. М., 1991. Т.1. С.326.

26. Худолей В. Памяти А.А.Карелина // Рассвет. 1926. № 122, 26 мая. С.2.

27. См.: Чулков Г. О мистическом анархизме / Со вступит. статьёй Вяч. Иванова. СПб., 1906.

28. Центральный архив КГБ СССР. Дело об анархо-мистической контрреволюционной организации «Орден Света». Т.2, л.5.

29. Артемьев М. Тайная подпольная литература в Советской России // Рассвет. 1930. № 234, 4 окт. С.2.

30. Пробуждение. 1927. № 1, апр. С.3.

31. Долинин Е. Право и нравственность // Пробуждение. 1927. № 1. С.17–18.

32. Е.Н. Словесная революционность // Пробуждение. 1928. № 6. С.8.

33. Б.В. Прудон о капитало-коммунизме // Пробуждение. 1928. » 5. С.7–8.

34. Хархардин И. К анархистам и анархическим организациям САСШ // Дело Труда. 1929. № 44/45. С.35.

35. Худолей В. Заявление // Дело Труда. 1928. № 37/38. С.16.

36. Дельта. Кандидат в чекисты // Пробуждение. 1932. № 21/22. С.34.

37. Новые сведения о провокационной работе ГПУ // Рассвет. 1929. № 177, 30 июля. С.3.

38. Коршунова В.П. Боровой Алексей Алексеевич // ЦГАЛИ. ф.1023, оп.1. Вступит, статья.

39. Пастухов А. Проблема анархической философии, общественности и А.Боровой // Пробуждение. 1929. № 8. С.

40. Центральный архив КГБ СССР. Дело об анархо-мистической… организации «Орден Света». Т.7.

41. А[никс]т Юр. Трубадур мистического анархизма А.А.Солонович // Дело Труда. 1929. № 50/51. С.15–17.

42. Боровой А. Заявление Борового в Исполнительное Бюро Кропоткинского Комитета от 25.III.28 г. // Дело Труда. 1929. № 44/45. С.28–29.

43. Дело Труда. 1928. № 39/40. С.21.

44. Дело Труда. 1929. № 44/45. С.28.

45. Там же. С.29.

46. Комин В.В. Указ. соч. С.128.

47. Дело Труда. 1929. № 44/45. С.26–27.

48. Там же.

49. Там же. С.24–25.

50. Там же. 1929. № 46/47. С.19.

51. Там же. 1928. № 43. С.19.

52. Центральный архив КГБ СССР. Следственное дело Н.Р.Ланга.

53. Центральный архив КГБ СССР. Дело об анархо-мистической… организации. По этому делу, кроме названных лиц, проходили: Е.Г.Адамова, Е.К.Бренев, Н.В.Водовозов, Ю.А.Завадский, П.А.Корнилов, П.Е.Корольков, К.И.Леонтьев, Н.А.Леонтьева, В.Н. Любимова, Л.А.Никитин, В.Р.Никитина, Н.А.Никитина, А.С.Поль, Е.А.Поль, И.Е.Рытавцев, Е.Н.Смирнов, А.И.Смоленцева, А.В.Уйттенховен, В.Ф.Шмил и некоторые другие.

54. Там же.

 

║ Оглавление сборника ║

Источник   http://oldcancer.narod.ru/150PAK/02-07Nikitin.htm