М. Корн. Кропоткин и русское революционное движение

П. А. Кропоткин и его Учение. Интернациональный сборник. 
М. Корн. Кропоткин и русское революционное движение. Стр. 179-192

П. А. Кропоткин и русское революционное движение

„Не говорите мне: он умер — он живет“ …

Уже десять лет! Десять лет, как разразился над нами этот удар — разразился как гром: ведь нам казалось, что этой жизни не может быть, не должно быть конца. Слиш­ком много было в ней слито сокровищ ума и души, и, чем больше шли годы, тем она, казалось, становилась полнее, шире, многостороннее. Она должна была быть безконечной, как сама борьба человечества за лучшее будущее …

Мало кто прожил такую полную, богатую, гармонич­ную жизнь. Быть деятелем русского социализма на заре движения, в лучшую, идеальнейшую его пору; принести в западную Европу самые светлые черты этого движения и там, слив его со всем тем, что дало европейское рабочее движение, тоже героической эпохи — эпохи Интернацио­нала, положить начало новому течению в социализме — течению, которому, даже по признанию его противников в настоящем, принадлежит все будущее социализма. Стать одним из светочей человеческой мысли и освободительной социальной борьбы, дожить до революции — и где? в го­рячо любимой России! — вернуться, видеть пробуждение народа… Но видеть и то, как подтверждаются все опа­сения ложного пути революции — и все таки кончить жизнь глядя вперед, с полною верою в будущее…

Чем дальше, тем больше мы будем чувствовать, что с нами нет светлого ума и светлой совести Кропоткина. Особенно почувствуется это в России тогда, когда откро­ется какая-нибудь возможность свободного строительства новой жизни.

Кропоткин — великая фигура всемирного революцион­ного движения, но что он был русский и свою деятель­ность начал в России — далеко не безразлично. Он при­надлежал к тому избранному поколению семидесятников, к числу тех людей „с сердцами из золота и стали», которые останутся навсегда лучшими, чистейшими представителя­ми социализма в мире. Такие эпохи не повторяются, как не повторяется юность в жизни человека. С верою, с пре­данностью народу, с самоотвержением этих пионеров, этих интеллигентов, отказавшихся от всех привилегий, чтобы принести народу свою жизнь и свою душу, — не может сравниться ничто. Кропоткин был из них самым выдаю­щимся, по сокровищам ума, сердца и таланта. [3]) И все эти яркие черты он принес с собою в западно-европейское дви­жение: безграничную преданность рабочему делу — не го­ловную, а впитавшуюся в плоть и кровь, ставшую органи­ческою частью человека, и ту особую жажду личной по­следовательности, ту „социалистическую нравственность», которая отличала русских деятелей того времени, а у Кро­поткина осталась основою всей его жизни. В этой жизни не было места ни компромиссам, ни противоречию между словами и делом; и не нужно было для этого Кропоткину ни усилий, ни ломки себя: это естественно вытекало из всего его существа. Потому-то каждый из нас, кому толь­ко приходилось лично сталкиваться с ним, и чувствовал на себе его особенное, возвышающее влияние. И много нуж­но будет усилий деятелям нашего движения, чтобы создать в своей среде ту нравственную атмосферу, ту идейную не­примиримость и личную последовательность, которая так легко и естественно создавалась вокруг Кропоткина. Мно­го вопросов ставит движение, много нравственных кон­фликтов приходится ему разрешать; Кропоткин разрешал их сразу, чутьем — и жизнь всегда показывала, что он был прав.

В первые годы, даже в первые десятилетия своего пре­бывания в западной Европе, Кропоткин стоял в стороне от русского движения. Ему не был симпатичен тот оборот, который оно приняло. В партии „Народной Воли», не­смотря на то, что он высоко ценил ее борцов, а с некото­рыми из них его связывала тесная личная дружба, ему бы­ли чужды некоторые черты. Он не верил в возможность со­вершить революцию для народа, но без народа; мечта од­ного энтузиаста-народовольца: „Мы добудем народу сво­боду сами, своею кровью, а он пусть сохранит себя, пусть не гибнет в борьбе, довольно наших жертв» — эта мечта казалась ему благородной, но неосуществимой утопией. Он был убежден, что осчастливить народ нельзя без его уча­стия, что народной самодеятельности не может заменить ничто. И чем больше изучал он историю, особенно исто­рию революционных движений, тем глубже становилось его убеждение, что никакая кучка преданнейших револю­ционеров, никакая социалистическая власть не может по­строить новой жизни вне народной инициативы.

Кроме того, „Народная Воля» поставила себе целью прежде всего свержение самодержавия, оставляя на позд­нейшее время борьбу за социалистический идеал. Кропот­кин же в корне отрицал это деление цели на два момента: сначала — политический, затем — экономический. Извест­но, каким больным вопросом русского революционного дви­жения было отношение между политикою и экономикою. Для Кропоткина, с его широкими историческими знания­ми, с его способностью схватывать всегда внутренний смысл революционных движений (слишком часто засло­няемый у других партийными программами) ответ на этот вопрос всегда был ясен. „Идти к социализму, или даже к земельному перевороту, через политический переворот, пи­сал он, — чистейшая утопия, так как сквозь всю историю мы видим, что политические перемены вытекают из со­вершающихся крупных экономических переворотов, а не наоборот. Вот почему освобождение русских крестьян от лежащего на них по сию пору гнета крепостного права становится первою задачею русского революционера. Ра­ботая на этом пути, он, во-первых, работает прямо и непосредственно на пользу народа, и в прямой пользе народа видит высшую цель своих усилий, а во вторых, он под­готовляет ослабление централизованной государственной власти и ее ограничение».[4]) Свергнет самодержавие, го­ворил Кропоткин, не заговор кучки героических револю­ционеров, а народное восстание, и будет оно не с полити­ческою только, а с социалистическою подкладкою; так всегда бывало в истории. И история, которую ему само­му пришлось пережить, показала, что он был прав.

Еще менее симпатично было Кропоткину направление русского марксизма — социал-демократия, народившаяся в конце 80 годов. Все в ней отталкивало его: и философ­ская подкладка — метафизическое гегельянство, чуждое естественно-научному методу положительной науки, и уз­кий догматизм, и идеал централизованного государства, и — особенно по отношению к России — полное игнориро­вание жизни и интересов крестьянства, т. е. огромной мас­сы русского народа.

Но вот пришло время, когда в русскую революцион­ную среду проник анархизм. Богатая анархическая лите­ратура, первое место в которой принадлежало брошюрам и книжкам Кропоткина, не могла остаться без влияния на русскую студенческую и эмигрантскую молодежь за-гра- ницею. Первыми ласточками русского анархизма были не­сколько русских студентов в Женеве, предпринявших из­дание на русском языке анархических брошюр. Первая из них появилась в 1892 году; это была „Парижская Ком­муна и понятие о государственности» Бакунина, а следую­щим выпуском — была первая часть „Речей бунтовщика» Кропоткина, появившаяся под названием „Распадение со­временного строя».84 Легко себе представить, как сочув­ственно отнесся Кропоткин к этому начинанию. Он сейчас же послал издателям „Анархической Библиотеки» „Откры­тое письмо», в котором говорил о необходимости созда­ния и в России анархической формы социализма и отмечал пункты расхождения с другими социалистическими парти­ями. Напомним ответ, который дается в этом письме на хо­дячее возражение об отдаленности и неосуществимости анархического идеала.

„Дело в том, пишет Кропоткин, что человечество — не единственная личность, и что в нем, во всякий момент его развития, носится несколько различных идеалов — идеал крепостнический, конституционный, социалистический, анархический и т. д. Но ни один из этих идеалов не осу­ществляется во всей своей полноте, потому что гораздо раньше, чем который нибудь из них дошел до своего осуществления, уже возникают, или вернее усиливаются, но­вые идеалы, вызванные новыми условиями жизни, и эти новые идеалы видоизменяют старые.

„Всякий прогресс человечества есть равнодействующая различных течений мысли, развивающихся в обществе в данную минуту; так что утверждать, что сперва осуще­ствится вот такой-то идеал, а потом другой — просто значить ложно истолковывать факты истории вообще» [5]).

Инициатива издателей „Анархической Библиотеки» имела успех. Русская анархическая пропаганда стала бы­стро расширяться и участие Кропоткина в ней становится все активнее. Скоро на русском языке появляются все его главные произведения: кроме „Речей бунтовщика», „Хлеб и Воля», „Анархия, ее философия, ее идеал», ряд отдель­ных брошюр. Для русской пропаганды он пишет брошю­ру „Современная наука и анархия» (1901 год), впоследствие послужившую канвою для книги, вышедшей под тем- же заглавием, сначала на французском языке, а затем на русском, уже в России, после революции (в издательстве „Голос Труда»). Основывается прочная и тесная издатель­ская группа, в которую входят Кропоткин, Черкезов и не­сколько молодых товарищей.

В 1902 году выходит в Женеве первая русская анархи­ческая газета — „Хлеб и Воля»; Кропоткин деятельно со­трудничал в ней, в ряде статей разбирал и вопросы анар­хизма вообще, и вопросы, возникавшие в это время в связи с под’емом революционного движения в России.[6]) „Хлеб и Воля» последовательно проводила взгляды „бакунинско- кропоткинского» анархизма, в противовес некоторым наро­ждавшимся течениям индивидуалистического склада. Анар­хизм возбуждает в русской молодежи за-границею живой интерес, как совершенно новое, непохожее на все другие, направление в социализме; сочувствие к нему растет и из за-границы он скоро переносится в Россию. В 1903 — 1904 гг. — там уже существуют, особенно на юге и на западе России, многочисленные группы, и в революции 1905 года анархисты уже играют самостоятельную роль. Приложение анархических программ к жизни ставит сейчас-же ряд сложных, трудных и спорных вопросов, тем более трудных, тем более спорных, что революционному моменту, активной борьбе не предшествовал для русских анархистов период более спокойной теоретической работы. В то время, как у социал-демократов и с.-р.’ов задолго до революции 1905 года существовала обширная, даже легальная, литература — народническая и марксистская, анархическая мысль проникла в Россию гораздо позже, в момент, когда уже шло боевое движение и о разработке теорий думать было некогда: нужно было сейчас же дей­ствовать. Требования революции застали, поэтому, анар­хистов недостаточно подготовленными идейно и без опыта в прошлом; в этом — причина многих принципиальных и тактических ошибок и страшной траты драгоценных сил в эпоху 1904 — 1907 годов. В анархическом движении сразу же наметилось несколько течений: хлебовольцы, черно- знаменцы, безначальцы. „Кропоткинцами» были, собственно, только хлебовольцы: остальные, хотя и черпали свой тео­ретический запас из того же источника, в программных своих взглядах и в тактических приемах были проникнуты скорее духом индивидуалистического анархизма. Но все они были равно преданы революции и все героически от­давали свою жизнь. Потому-то, не смотря на расхождения, часто очень острые, Кропоткин и относился ко всем мо­лодым товарищам истинно по-братски, с неистощимою терпимостью. Все, кто присутствовал в то время на собеседованиях Петра Алексеевича с молодежью, помнят, как он слушал с ласковой улыбкой, с мягким взглядом своих серых глаз какого-нибудь юношу, доходившего, в своей крайности, до абсурдов. Но насколько он был снисходи­телен ко всякому искреннему увлечению, настолько он был строг к выбору путей борьбы. Были черты, были приемы пропаганды, которых Петр Алексеевич не терпел. Его глаза становились тогда стальными и суровыми и его осуждение было безповоротно. Прежде всего, он относился с безу­словным отвращением к принципу „цель оправдывает сред­ства» и всему, что сколько-нибудь отзывалось этим прин­ципом, будь то в вопросах организации, в способах добы­вания средств, в отношениях к враждебному лагерю, или к другим партиям и т. д. Слово „нечаевщина» было в его устах всегда резким осуждением. Затем, он был всегда крайне чувствителен ко всему, что походило на безответ­ственный призыв к опасному делу: право призывать к ре­волюционным актам он признавал только за тем, кто сам совершает их; поэтому в революционной литературе нет ни одной его статьи о терроре, и товарищам, которые брали на себя смелость писать на эту тему, он советовал всегда крайнюю осторожность в выражениях. К организованному террору он относился неприязненно; так, ему была несим­патична — даже в самую блестящую ее эпоху — Боевая Организация с.-р.’ов, именно потому, что в ней были вожди, намечавшие определенные акты и выбиравшие исполни­телей.

Вопросы тактики вызывали в то время много споров в нашей среде. Помню, в декабре 1904 года собрался в Лондоне маленький с’езд русских анархистов; собственно, это был даже не с’езд, потому что никто не был никем делегирован, а просто несколько молодых товарищей (из которых некоторые только что приехали из России) прие­хали поговорить и посоветоваться с Кропоткиным о рус­ских делах и вопросах. А вопросов было не мало: и отно­шение к демонстрациям конституционного, либераль­ного характера, происходившим тогда в России, и практические вопросы добывания средств для революци­онной работы и т. д. Некоторые товарищи („чернознаменцы»), в своем отрицании буржуазного парламентского строя, считали нужным относиться враждебно ко всякой чисто-политической агитации не шедшей дальше свержения самодержавия. Кропоткин считал такую точку зрения лож­ною и искусственною: „Пусть либералы ведут свою работу, мы не можем быть против нее; наше дело — не бороться с ними, а вносить в существующее революционное броже­ние свою идею, расширять поставленные требования, вести движение дальше той цели, которую ставят другие пар­тии [7]). Но особенно остро, даже трагично, стоял тогда вопрос о т. наз. „экспроприациях». Их признавало — с оговорками или без оговорок — большинство русских партий; признавали их и работавшие в России анархические группы. Кропоткин высказывался безусловно, категори­чески против. Он указывал на неизбежную деморализацию, которую вносил такой способ добывания средств в рево­люционную среду, и на напрасную трату жизней молодежи из-за денег; особенно же он настаивал на том, что экспроприациями нарушается трудовой принцип. „Только труд должен быть источником как личной жизни, так и жизни партии, говорил он. Наша пропаганда должна поддержи­ваться сочувствующими, рабочими, читателями наших газет; деньги буржуа нам не нужны — ни пожертвованные, ни украденные». Кропоткин заклинал молодежь отказаться от этого опасного пути, указывал на ряд примеров того, как гибельно тактика экспроприаций отзывалась на дви­жении в других странах, как часто она губила прекрасных людей, увлекавшихся ею. И его горячая речь была так убе­дительна, что один из товарищей, приехавший из России, плакал. Этот товарищ был убежденный сторонник экспроприаций. „Если мы попадемся», говорил он, „мы скроем, что мы — анархисты; пусть лучше мы прослывем простыми ворами, чем будет скомпрометирована наша идея. Мы будем так осторожны, так добросовестны, что никакая деморализация нас не коснется». И, действительно, они были и честны, и осторожны, но это были они, а как могли они оградиться от людей менее стойких и выдер­жанных? Сколько зла принесли экспроприации в эти годы — знают все те, кто сталкивался с жизнью анархических групп, и многие из тех, кто тогда защищал их, впоследствие должны были признать, что Кропоткин был прав.

Совещание в Лондоне, после обмена мнений по целому ряду вопросов, пришло к некоторым общим заключениям, которые были напечатаны в газете „Хлеб и Воля» [8]). Вот некоторые выдержки из них, отвечавшие на жгучие вопро­сы того времени:

„В виду надвигающейся русской революции мы не мо­жем оставаться безучастными к происходящему в России движению против самодержавия. Считая самодержавие од­ною из самых вредных форм государственности, мы думаем вместе с тем, что наша задача — не только содействовать его ниспровержению, но и расширять борьбу, направляя ее одновременно против капитала и государства во всех их проявлениях. Мы не признаем возможным делить нашу борьбу на два последовательных периода: один — для со­вершения политического переворота, а другой — для экономических преобразований при помощи новых госу­дарственных учреждений». Другой пункт резолюций, про­возглашавший право масс и личностей на восстания и ре­волюционные акты, кончался словами: „По отношению к личным актам, мы прибавляем, что они не могут быть результатом постановлений организаций, а потому вопрос о том, следует ли прибегать в каждом данном случае к тем или другим террористическим актам, может быть решаем только местными людьми, в зависимости от местных и на­личных в данный момент условий». Среди этих резолюций нет такой, которая касалась бы вопроса об экспроприациях; это — потому, что по этому вопросу к соглашению не пришли; товарищи из России стояли на своем. На наших совещаниях мы не решали вопросов большинством, и когда какая-нибудь резолюция публиковалась, то это зна­чило, что на ней сошлись все. Что касается экспроприаций, то была еще одна причина, по которой о них всегда так мало и так глухо говорилось в нашей печати. Мы брали в этом отношении пример с Кропоткина, который никогда не нападал на экспроприаторов публично. Никогда не нападать на преследуемых было его правилом, а экспро­приаторы преследовались ожесточенно: сколько было их казнено по приговорам военно-полевых судов столыпин­ского времени! И как не было сильно его желание отвратить молодежь от этого пути, он воздерживался от всякой полемики в печати по этому вопросу: слишком бережно относился он к приносимым жертвам….

Наступил 1905 год. 9-ое января — первое крупное вы­ступление не-партийной рабочей массы — и широкая волна всеобщих забастовок, прокатившаяся тогда по всей России, были для Кропоткина несомненным признаком, что рево­люция — близка. В конце 1905 года Кропоткин собирался ехать в Россию и уже мечтал об издании там большой народной газеты (на потребность в ней указывали ему друзья в России). Но растерявшееся было правительство быстро собралось с силами и справилось с движением; на московских баррикадах оно было раздавлено и начались жестокие репрессии. Доступ в Россию снова был закрыт, а за-границу очень скоро нахлынула новая, молодая эми­грация, пережившая революционные события.

Новые и новые вопросы…. На первый план выступают теперь задачи и пути рабочей организации. Помню, в сен­тябре 1905 года, первый, после долгих лет, приезд Кро­поткина в Париж. Приехал он полу-легально (над ним еще висел тогда декрет о высылке из Франции) и остановился на квартире знакомого художника, француза. Собраний сколько-нибудь открытых устраивать было нельзя, но ма­стерская художника наполнилась анархическою молодежью, по большей части собиравшейся ехать в Россию. Центром разговоров было участие анархистов в профессиональных рабочих союзах. Это было время расцвета французского революционного синдикализма и товарищи, знакомые с заграничным рабочим движением, горячо говорили об успехах анархических идей в рабочей среде, о том, как рабочие организации охотно воспринимают и свободный анархический идеал, и анархическую тактику прямого, не­посредственного действия (в противоположность парла­ментскому пути социал-демократии). Они мечтали о том, как подобное же рабочее движение создастся усилиями анархистов и в России. Другие, наоборот, относились к профессиональным союзам свысока, как к буржуазным, и революционный дух видели только в босяцких элементах народной массы; участие в союзах, организация их казалось им уступкою, отклонением от анархического идеала. Различие лежало, собственно, в исходной точке зрения: „синдикалисты» имели в ввиду, главным образом, задачи будущего, момент строительства; „анти-синдикалисты» за­ботились больше о революционной борьбе сегодняшнего дня и боялись, что анархисты растворятся в общей рабочей массе, которую они считали мало революционной. Кропот­кин ставил, главным образом, вопрос о тех условиях, кото­рые необходимы как для победы революции, так и для успеха в создании нового общества. В этих долгих и горя­чих спорах он далеко не выставлял на первый план рево­люционный дух, царящий в передовой рабочей среде: его наблюдения над английским рабочим движением, которое он близко знал, не располагали к этому; но он указывал на то, что, как бы мы не судили о современных нам рабочих организациях, худы они, или хороши — все равно: без них всякая революция будет обречена на неудачу, потому что именно они призваны сыграть решающую роль в перестрой­ке общества на новых экономических началах. Работа в их среде, поэтому, особенно важна. Деятельности же среди босяков он, исходя именно из этих соображений, большого значения не придавал[9]).

Позднее в наших партийных спорах возник другой вопрос, отчасти связанный с этим: об отношении к соз­давшимся в первый раз в 1905 году Советам Рабочих Депу­татов. Можно-ли, следует ли анархистам входить в них? Да, отвечали синдикалисты. Нет, отвечали их противники. Вопрос этот был главною темою одного из собеседований молодежи с Кропоткиным. „Идти в Советы можно», гово­рил он, но, конечно, только постольку, поскольку эти со­веты — органы борьбы с буржуазией и государством, а не органы власти. Однако сам, лично, я предпочел бы оста­ваться в рабочей массе».[10])

В 1906 — 07 годах стала издаваться газета «Листки „Хлеб и Воля»», в которой Кропоткин принимал горячее участие; он вошел деятельным членом в редакцию и давал для каждого номера передовую статью на злободневные темы русской жизни. Решение издавать эту газету было принято на маленьком с’езде, в Лондоне, осенью 1906 года. В основу программы ее были положены принятые на с’езде краткие резолюции по основным вопросам. Петр Алек­сеевич придавал этим резолюциям большое значение, как программе, вокруг которой можно об’единить анархические силы; по большей части он и составлял первоначальный текст их, но с таким вниманием относился к каждой по­правке, к каждой высказанной другими мысли, что полу­чалась действительно коллективная работа.[11])

На «Листки „Хлеб и Воля»» Кропоткин положил много сил и времени; хотя все остальные члены редакции нахо­дились в Париже, но печаталась газета в Лондоне и Кро­поткину приходилось нести на себе ту неизбежную редак­торскую работу, которую приходится делать всегда в последнюю минуту пред выпуском номера. Он пополнял газету, если не доставало материала, печатал интересные выдержки из писем из России, давал библиографические отчеты и т. д. Газета, таким образом, была богата ценным литературным материалом, но, к сожалению, она не обла­дала достаточной технической организацией, для пере­правки в Россию и распространения там; она просущество­вала, поэтому, меньше года.

Когда прекратилась газета, наша издательская группа предприняла под руководством Кропоткина печатание ряда брошюр; в этой серии вышла между прочим его брошюра „Нравственные начала анархизма». Затем был издан русский перевод „Великой Французской Революции» Кропоткина, целиком проредактированный им самим и наполовину им сделанный.

В последние месяцы перед войной Кропоткин сотруд­ничал еще в создавшейся тогда в Париже газете „Рабочий Мир», органе незадолго перед тем образовавшейся феде­рации русских анархистов. Но в редакцию этой газеты он не входил, отчасти потому, что главные свои силы посвящал в это время работе над „Этикою», отчасти же в виду самого характера органа: он не любил т. наз. „официальных органов» партий или федераций, которые всегда должны отражать взгляды всех членов, или какое-то „среднее» мнение организации. Он предпочитал органы небольших групп, члены которых хорошо между собою спелись; все издания, в которых он принимал близкое участие, были именно такого типа.

Война все прекратила, все порвала. Русская пропаганда за-границею заглохла; наступили другие заботы. Все вни­мание Кропоткина было поглощено обще-европейскою драмою. И вместе с тем он все пристальнее стал смотреть внутрь России, где уже с первых дней войны он почувство­вал близость революции. В письмах к одному из своих корреспондентов (Стефену) он выражал уверенность в том, что самодержавие скоро падет и в России водворится но­вый политический порядок, федералистического типа; русское правительство в глазах всех, даже самых близору­ких, обнаруживало свою полную неспособность, даже в военном деле; с другой стороны, его лживые обещания вся­кого рода реформ после войны должны были несомненно, в свое время, когда обман обнаружится, вызвать взрыв негодования. „Почему вы так уверены в том, что в России будет революция?» спрашивали Кропоткина. „Да хотя бы уже по одному тому, что все ее ждут», отвечал он.

И она пришла, быстрее, чем думали (все ждали ее после войны). Не было границ радости Петра Алексеевича. В первые же дни он стал получать из России телеграммы, зовущие его туда. Но он и без зова уже ехал. „Революция не ограничится свержением монархии, говорил он много­численным, осаждавшим его посетителям (русским, ино­странцам, партийным людям, журналистам), она расши­рится и примет социальный характер». И при первой же возможности (а эти возможности были ограничены в виду войны) он уехал ей на встречу — через 40 лет после того, как высадился на берег Англии. Уезжая, он не забыл тех, среди кого протекла его долгая жизнь революционера- интернационалиста: он простился с западными рабочими открытом письмом, широким взглядом охватывающим задачи ближайшего будущего….

С момента от’езда, Кропоткин был отрезан от нас, оставшихся за границею: между Россией и Западною Ев­ропою вскоре встала китайская стена. Писал ли он своим западным друзьям? Вероятно, да. Но где эти письма? До нас лично, одно его письмо дошло через год после того, как было отправлено. Нам не приходится говорить, поэтому, о том, как жил и что думал Кропоткин в эти последние годы; пусть сделают это те, кто имел счастье соприкасаться с ними в России. Отметим только одно: с его всегдашнею способностью останавливаться на самом главном, прене­брегая преходящим, второстепенным, он, при всей своей, вполне определенной, враждебности строю диктатуры, ви­дел в происходящем в России гораздо больше, чем господ­ство большевистского режима: он видел, главным образом, совершающуюся на его глазах революцию, зарождающуюся новую жизнь. Ее создают не большевики и никакая другая партия: она во много раз сложнее и значительнее всяких партий. Интересы революции, защиту ее от ее врагов, Кропоткин ставил всегда выше всяких партийных сообра­жений. Это очень ярко видно из двух его писем: одно — к его старому другу Г. Брандесу, другое — к английским рабочим, написанное годом позже.[12]) Кропоткин знал, что диктатура пройдет, а завоевания революции, глубокий пе­реворот в умах, останутся. Он знал, что еще много всяких фазисов придется пережить русской революции, но что об­щее движение ее вперед остановлено быть не может.

В сущности, только теперь открывается та эпоха, в которой ему следовало бы жить. Его творческий ум, его обширные знания, его жизненное чутье, его уменье всегда угадывать, что в данный момент всего важнее, были бы неоценимы в эпоху строительства новой жизни. И много, много раз почувствует еще революция, что с нею нет ума и сердца Кропоткина….

М. Корн

__________

[3] Он был, членом изестного кружка „чайковцев» и автором программы этого кружка, носившей название: „Должны ли мы заниматься рассмотрением идеала будущего строя». Эта программа была напечатана в журнале „Былое» за 1921 год, и в сборнике „Памяти П. А. Кропоткина», изд. Кропоткинского Комитета в Москве, в 1921 г.

[4] Письмо П. А. Кропоткина к издателям „Анархической Библиотеки» (стр. V), служащее предисловием к брошюре Бакунина: „Парижская Коммуна и по­нятие о государственности» (Женева, 1892).

[5] Там-же, стр. VII.

[6] Стать эти не подписаны, т. к. в „Хлеб и Воля» статьи вообще не подписывались, но вот их заглавия: „Мирный исход или революция?», „Нужен ли анархизм в России?», „Революция началась», „Русская Революция», „Кресть­янское восстание», „Организация или вольное соглашение», „Бакунин», „Рус­ский рабочий союз».

[7] См. в этом же сборнике письмо Кропоткина, паписанпое гораздо раньше (в 1897 году), где он говорит о возможности и пределах участия в движениях не-анархического характера.

[8] „Хлеб и Воля», X 14, «нв»рь 1905 г.

[9] Об отношении Кропоткина к синдикализму см. статью в настоящем сборн.

[10] Об отношении Кропоткина к советам см. в настоящем сборнике „П. А. Кропоткин и Русская Революция».

[11] См. брошюру „Русская Революция и Анархизм».

[12] См. в настоящем сборнике: „П. А. Кропоткин и Русская Революция».

Оглавление сборника
П. А. Кропоткин и его Учение