Место анархизма в левом народничестве ¹

«Напрасно мнишь ты,
Что знаешь мысль и душу человека,
Покуда власти не отведал он…»
(«Антигона» Софокла. Д. I. Сц. 1).

Такая тема может показаться читателю искусственной. В самом деле: не привыкли ли мы считать анархическую систему таким идейным материком, который охватывает, или завершает, все другие, прошлые, обреченные, подобно Атлантиде, исчезнуть под поверхностью исторического потока? Не есть ли левонародничество только крыло официально-революционного народничества вообще, т. е. государственного социализма? Если оба они — системы организованного построения общества и мира, зиждущиеся на разных началах, то может ли быть между ними соотношение концентрических кругов, а не прямого, принципиального противопоставления? А между тем подход наш как будто объявляет одно долевой частью другого. Есть ли оправдание такому подходу? Левое ли народничество или анархизм внутренне преображается в такой постановке?

Это — вопросы важные, на которые уже дают некоторые ответы и наша революция, и П. А. Кропоткин. Присмотримся к этим ответам.

Основное содержание анархизма, внутренний пафос его горения — это вопросы о преодолении власти человека над человеком. Не только и не столько материального освобождения, сколько освобождения человека вообще ищет анархизм. В этом — его коренное новое в сравнении с социализмом в обычном понимании этого слова. Он, поэтому, низвергает не только капиталистический, но и всякий государствен{139}нический и властнический порядок. Эту безмерную и стихийную, как океан, тягу к абсолютной свободе учением и жизнью своею воплотил Бакунин. Но Бакунин не сумел еще наметить для нее реальные формы воплощения, а прудоновские формы стоят в стороне от буйного развития нашей цивилизации. В лице П. Кропоткина анархизм впервые стал почвенным, стал крепко становиться на ноги. Его социальные построения стали реальными попытками сочетать материальное освобождение людей с безвластными формами общежития. В противовес марксизму, целиком заимствовавшему для себя всю архитектуру буржуазного мира и культуры, только переменив для них математический знак, П. Кропоткин стремился объединить наиболее ценные достижения культуры с упроченным существованием свободы. И мы знаем: Кропоткин отверг целиком и совершенно общественную организацию, созданную нынешней полосой российской революции.

Левое народничество (партия левых эсеров в первую очередь) пришло в революцию 17–18 гг. в достаточной мере авторитарным. Официальная теоретическая мысль его старшего поколения закрыла от него живые источники мысли Лаврова, которого сегодня молодое революционное поколение как бы заново открывает. Оно с усердием разрушало, строило, разрушало вновь государственные органы революции, все более преисполняясь разочарованиями. Чем дальше, тем больше оно как бы сбрасывало с себя одно за другим теоретические одежды прошлого. Как бы оправляясь от какого-то искусственного сна, левое народничество, наконец, почувствовало, что в его жилах течет и кровь Бакунина.

Для возникновения этого самосознания было три источника. Недаром же, во-первых, проблема личности всегда стояла в центре народнического миросозерцания. Это ее центральное место тем самым противопоставляло ее, в самой плодотворной форме, тираническому понятию и фетишу общественного блага, общественного верховенства. Народническая культура, философия никогда не заменяла птолемеевой системы галилеевой в пределах социального творчества. Если в эпоху нараставшей революции человек-борец, шедший в наступающей фаланге, и отходит еще в тень перед первенствующим коллективом, то уже первая волна спада революции оживила всю остроту этого вопроса. И болезненно почувствовал себя человек вновь самостоятельной силой на фоне революционного общества, равной с ним самоценностью. Тем же и вторым источником сближения с анархизмом стал для левого народничества Лавров. Боевым кличем рабочего социализма объявлял он в «новооткрытой» книге две формулы: «Прекращение эксплуатации человека человеком и прекращение управления человека человеком»². Подчеркивая, что слово «управление» должно быть понято не в смысле добровольного под{140}чинения, но в смысле принудительной власти одной личности над другою, Лавров добавляет, что «неосуществимость второй формулы влечет за собой неосуществимость и первой». И даже ведя свой спор с Сезаром де Папом, он всячески доказывает, насколько полно в обществе осуществленного социализма место принудительной власти займет власть общественного мнения. И он делал окончательный свой вывод: «Обе формулы, заключающиеся в боевом кличе рабочего социализма, одинаково достижимы; общежитие, устроенное по началам рабочего социализма, может устранить управление человека человеком, может обойтись без специальной полиции, специального, суда, специальной администрации… Государственный элемент в будущем обществе может не только дойти до известного минимума, но может и совершенно исчезнуть». Но у левонародничества есть более убедительный аргумент, чем литературные, и это — горючий опыт самой революции нашей. За многие годы ее развития происходили не только одни частые смены власти в коллективно-национальном масштабе ее («власть валялась в пыли»). Но власть находилась в пыли постоянно и в другом, лично-интимном смысле. Через испытание властью за эти годы прошли, быть может, миллионы людей, причем они испытывали существо ее на обоих полюсах ее: как властители и как подвластные — в разных степенях и с разным напряжением. Но трудящиеся, пройдя через это как бы всенародное священство, ближе познали и природу его. Призрачно-освободительный характер власти стал опытно постигаем, когда революция жестоко споткнулась об эту проблему. Большевизм в качестве государства обнаружил себя как величайшая и, вероятно, последняя трагическая попытка человеколюбивого и доктринерски-гордого тиранизма. Власть всех над немногими превратилась во власть немногих над всеми, приведя к глубокому практическому и духовному бесплодию революции. Но этого мало: в процессе самопознания стало становиться ясным, что опасны не одни только большевистски-государственные Советы, но и всякие монопольные органы государства. Советская Республика, в той наивно-свернутой форме, как ее родили октябрьские дни, неизбежно и себя включала в исторический ряд традиционных государственных образований.

И тогда левое народничество, держась за Советы, стало программно, усиленно сокращать размах и направление их деятельности и планов. Мы не говорим уже о требовании широчайшей демократизации их (в выборе и деятельности), о требовании широчайшей децентрализации их: эти требования должны были в наибольшей степени приблизить момент выявления государственной воли к физическим носителям ее. Но оно же выставило и требование иное: разгрузку Советов от всех народнохозяйственных и специально-культурных функций общества. Создание наряду с политическими советами союзов производителей (синдикатов), с одной стороны, и союзов {141} потребителей (кооперации), с другой, должно осуществить ту сложную организацию трудового общества, при которой все государственные органы сокращаются наиболее сильно и в отношении своих функций. Требование же мягких форм государственного воздействия (отказ от смертной казни, признание самостоятельных прав трудовой личности) и, наконец, признание роли все более растущей внегосударственной, строящейся на договоре, общественности — все это также должно прокладывать пути к реальному «отмиранию государства»³. На всех этих путях левонародничество, как социалистическая система, явно вдвигает себя в сферу анархизма.

И все же: оно не становится анархической системой. Почему?

Здесь мы подходим к корню вопроса. Потому что все эти социальные построения — как и близкие им анархические построения — не составляют системы анархизма в его чистом, развернутом виде. Ибо — и это самое важное — во всех этих построениях неразложенным, хотя и раздробленным, остается кристалл власти. Подобно тому, как дождевой червь, разрезанный на части, все же остается в каждой своей доле тем же червем, и власть, при любой системе ее организации, остается в своей социально- и индивидуально-психологической природе равной сама себе. Власть, розданная по рукам и расщепленная в составе своем, все же остается такою же. Об этом, быть может, не слишком наглядно, говорят два ряда фактов человеческой жизни.

Освобождение человечества мыслится всеми на фоне достижения величайшей производительности труда, на фоне мощного технического прогресса, роста крупного фабрично-машинного производства. Не будем напоминать здесь о тех поистине оргиях мысли, с помощью которых марксизм строил представления о машинном социализме. Крупная централизованная индустрия и всепоглощающая машинная техника — это были две находки, в которые марксизм с самого начала заковывает развитие будущего общества свободы. «Каковы классовые цели пролетариата? — писал в 1919 г. Ленин. — Это организация крупного машинного производства на экспроприированных у буржуазии фабриках и средствах производства вообще»⁴. П. Кропоткину принадлежит величайшая заслуга в том, что он высоко поднял и разъяснил значение мелкого хозяйства во всех его формах. В своей книге «Поля, фабрики и мастерские» он не только реабилитировал, но и воспел творческую силу малого крестьянского хозяйства, кустарного промысла, производственной артели, мелких видов промышленности. Но рядом с художественной изобразительностью личного труда, рядом с применением механического двигателя в мелком хозяйстве, он признает и крупную машинную фабрику. «Конечно, — го{142}ворит он⁵, — ошибочно было бы думать, что промышленность должна вернуться к первобытной ручной работе для того, чтобы соединиться с земледелием. Повсюду, где машина облегчает человеческий труд, она желательна и необходима; и нет почти ни одной отрасли промышленности, к которой нельзя было бы с выгодой применить машину, по крайней мере, в некоторых стадиях производства… Земледелие не может развиваться без помощи машины… При обработке волокнистых веществ, где требуется произвести миллионы аршин и для этого нужны сложные машины, конкуренция ручных станков с механическими представляется, очевидно, анахронизмом который кое-где благодаря местным условиям может еще продержаться некоторое время, но неминуемо обречен на погибель». П. Кропоткин здесь становится на позицию крупного машинного производства. Он это и говорит прямо: «Если мы рассмотрим современную промышленность, то увидим, что в некоторых отраслях организованная совместная работа ста или даже тысячи людей совершенно необходима, как например, в чугунолитейной или горной промышленности. Ясно также, что нельзя строить океанские пароходы в деревне». Высказываясь, наконец, о необходимости создания «фабрик среди полей» и перемещения промышленности в деревню, он заключает в своей книге: «Устраивайте фабрики и заводы возле ваших полей и работайте в них. Я не говорю, — добавляет он, — о гигантских зданиях, где перерабатываются громадные массы металлов, я говорю о бесконечно разнообразных мастерских.. Это будут не такие фабрики, в которых дети теряют свой детский облик в адской атмосфере, но фабрики просторные, гигиенические…»

Итак, Кропоткин — сторонник крупно-машинного производства в освобожденном от эксплуатации обществе. Но там, где оно функционирует хотя бы частично, оно накладывает свою печать и на весь облик общества. А между тем, существует один несомненный факт: на фабрике работник был, есть и будет слугою техники, подданным машины, частичкой системы. Этот факт остается в полной силе, несмотря на грядущее техническое и общекультурное развитие рабочего, когда он будет объединять в себе разнообразные моменты труда, даже переходя от одного вида его к другому, даже вовлекаясь в творческие, изобретательские процессы его⁶. Ибо крупное производство — это не что иное, как могуче разветвленная, зорко наблюдающая, скупо отмеривающая права, по Тейлору «научно» нагромождающая обязанности система управления. Крупное производство — либо одно большое, либо система малых государств-фабрик, в которых людской материал неизменно делится на две касты: управляющих и {143} управляемых. Государство-фабрика может и будет относиться благожелательно, попечительно и даже свободолюбиво к своим сотрудникам, но оно сурово, взором василиска будет следить за каждым шагом и дыханием их. Работник здесь так же свободен, как «свободно» падает — в известном примере Спинозы — камень, мнящий себя таким⁷. «В крупном производстве, — говорит Каутский в последней своей работе⁸, — рабочий может быть только колесиком в большом механизме или, лучше сказать, только отдельным органом большого организма. Он должен включить себя в план общего. Эта необходимость не устраняется тем, что крупное производство из капиталистического делается социалистическим». И это потому, что основной сущностью фабрики является закон, а не соглашение, приказ, а не сговор.

Но мало этого: крупное производство с неизбежностью вызывает к жизни (или сохраняет) и крупное государственное целое. Ибо такое производство означает не что иное, как сочетание воедино отделенных хозяйственных областей (районов сырья, обработки, сбыта). А это значит, что в своем внешнем бытии фабрика предполагает разветвленную, многообразнейшую и сложнейшую систему государственных органов, которые надзирают, двигают, толкают, опекают, карают, награждают. Таким образом фабрика внутри своих стен создает хозяйственную аристократию, а вне их такую же, но еще более могущественную бюрократию. Такая машина создает систему «двойного подданства»: вольного работника превращая в «рабочего», а вольного гражданина — в подданного. Это natura rerum [лат. природа вещей]…

И пусть не кажется, что можно день человека делить на две различные доли: на чисто трудовую и творческую, когда в первой царила бы «по необходимости» централизованная дисциплина, а в пределах второй человек был бы свободен в творчестве жизни. Римлянин в производственном процессе, эллин — в остальных процессах жизни — такой идеал будущего человека противоречив и утопичен. Ибо труд — лишь частный вид проявления творчества, и только одинаковые нормы духа могут существовать для того и другого. Если в хозяйстве царит фабрика, то фабричное клеймо лежит на всех без исключениях сферах жизни.

Мы видим, насколько сложен процесс перехода власти над людьми и «властью над вещами». И мы видим даже, что, поскольку {144} власть питается в огромной степени соками, идущими из крупнопроизводственных и, значит, крупнотерриториальных условий жизни, проблема жизни упирается в другую: в вопрос об использовании благ цивилизации. Вероятнее всего, что действительное ущербление власти идет рядом с решимостью к некоторому примитивизму жизни, к согласию на добровольное опрощение ее. Этого нет еще в сознании революционного человека.

Точно так же, как нет еще и другого осознания у него: и в этом кроется второй источник власти и на будущее. Мы разумеем все те многочисленнейшие отношения людей между собой, в которых они выступают в вертикальной связи, в которых один выше, а другой ниже другого. Когда-то русский ученый-юрист Б. Кистяковский написал: «В отношениях господства и подчинения как социально-психологического явления есть в конце концов какая-то загадка, нечто таинственное и как бы мистическое. Каким образом воля одного человека подчиняет другую человеческую волю — очень трудно объяснить»⁹. Все равно, есть ли мистическая природа у власти или нет, но несомненно одно: тонкий яд власти многолик и проникает во все сферы людских взаимоотношений. Администратор, военачальник и общественный вождь — это лишь наиболее яркие образчики власти человека над человеком. Но основные, подпочвенные ее корни в бытии и интимных отношениях людей: в отношениях семьи, построенной на дружбе и любви; в отношениях судьи, врача, священника, берущих, хотя бы временно, в плен человеческую душу; в отношениях таланта и гения, царственно владеющих духом потрясенного или восхищенного человека. Власть, не как физическое или даже юридическое принуждение, а только лишь как духовное понуждение, — полновластно царит в этих сокровеннейших покоях человеческой души. И последний бунт против всякой власти — хотя бы и маскирующейся в «законные» личины дружбы, доброты, любви, преклонения и величия — должен происходить именно в этих сферах. Ибо здесь-то — сверхобщественные или, лучше сказать, дообщественные корни всякой политической или экономической власти.

Мы думаем, что сознание этого, как и осознание опасной природы фабрики, еще не стало твердым убеждением бойцов за новый мир. А между тем борьба за этот мир, социалистическая революция, уже началась. Она пришла в человечество раньше, чем воспитание к безвластию проникло его в основном. Есть в нем только могущественная тяга к этому безвластию, обнаруживающаяся в борьбе с государственными и хозяйственными органами прошлого, в борьбе за новые общественные органы управления. Но нет этого окончательного проникновения в природу последнего безвластья. {145}

Отсюда и рождается у нас то понятие переходного периода, которого не хочет признавать анархизм и который целиком уродуется воинствующим марксизмом (большевизмом). Лавров определяет этот период так: «Дело идет о той весьма трудной эпохе, которая наступит на другой день после успешной социальной революции в довольно обширной стране, когда рядом с победителями будут стоять побежденные, запуганные, бессильные, но враждебные элементы паразитов разрушенного строя; когда за границею социалистической страны будут государства с буржуазным строем; когда большинство самих борцов-победителей, провозгласивших начала рабочего социализма, будет бессознательно хранить в себе привычки и влечения, унаследованные от строя (к[урсив] м[ой]) в котором это большинство выросло, воспитывалось и развивалось»¹⁰. Для нас этот переходный период удлиняется больше, чем его очертал Лавров, ибо мы причины, препятствующие полному освобождению человека, видим не только в том, что отметил он: в гражданской войне и переживаниях собственнического строя. Для нас «переходный период» — это весь тот период, который предшествует осуществлению анархизма в его развернутом виде. И потому он должен, и сохраняя элементы власти, в то же время вовлекать в свою программу максимальное количество анархических элементов. Здесь — коренное различие между левым народничеством, с одной стороны, большевизмом и анархизмом, с другой. Большевизм признает необходимость переходного периода, но вместо того, чтобы сделать его мощным источником воспитания нового человека, он превращает его в сколок со старого мира. Напитывая его государственным напряжением, он переходный период делает не авангардом нового, а только арьергардом буржуазно-властнического строя. Анархизм же, целиком отрицающий этот период, попадает в плен к иллюзиям, ибо последний существует. Существует не только в полосе гражданской войны, но, как мы видим, и помимо и дальше ее, поскольку он сохраняет, пусть и в раздробленном виде, но несомненные элементы общественной власти. Левое же народничество принимает этот период, ставя при этом себе одно лишь условие: он не должен хранить в себе элементов, принципиально отличных и враждебных строю последней свободы людей. И, приемля существование власти на этот период, оно зато раздробляет, пульверизирует, анархизирует ее. Этот период для нас ориентируется на анархизм.

Значит мы — «минималисты» в отношении анархизма? — спросят нас.

И да, и нет. Нет: ибо анархизм вовсе не есть какая-либо определенная система органов общества, система организации жизни, которую нам нельзя было бы принять. Мы ему, потому, и не противостоим, как какая-либо иная организация общества. Анархизм — это {146} стихия, это — вольный дух человека, ищущий себе воплощения в системе, т. е. и в разных системах (но сам по себе асистематичный). Анархизм — это не социально-организационная или социально-техническая категория, а только категория социально-психологическая: он — принцип трансформации сознания и воли человека, последнее преображение души его¹¹. Именно эту стихию левонародничество в себя и вбирает.

Но и да: мы — минималисты. Ибо все же левое народничество ниже расценивает сейчас души и зрелость людей, чем анархизм. Ибо оно видит суровые препятствия и в хозяйстве, и в быте людей, которые в переходный период расчищают лишь исходные пути для анархического духа. Это конечно, минимализм, но уже иной, чем тот, который мы видим в социалистических партиях. Тот минимализм в пределах одной сферы (социально-организационной) внутри одного типа организации общества отстаивает низшую степень его. Наш минимализм, беря высшую степень этого типа, останавливается уже лишь перед совершенно новым (безвластным) типом человеческого общества. Иными словами, левое народничество — социально максималистично, беря эти организации общества, наилучше выработанные человеческим сознанием формы, но оно минималистично, поскольку признает неизбежность существования в них элементов власти. Это сочетание социального максимализма с анархическим минимализмом мы считаем, однако, единственно возможным в настоящем периоде не только для левого народничества. Ибо и официально-анархические построения в этом периоде все же лишены подлинного анархического духа и смысла. Вот почему левое народничество не может отделять себя принципиальной гранью от анархизма. Залегающая между ними межа — в высшей степени относительная и скользящая. Ибо оба они связаны между собой внутренне, как система и дух. Поскольку дух проникает систему, анархизм пропитывает собою левое народничество; а поскольку всякая система объемлет дух, левое народничество включает в себя анархизм¹². Оно вовлекает его в свою идейную работу как новое, изнутри руководящее, животворящее начало. Ибо еще раз: для нас анархизм не есть какой-либо социологический предел, какой-либо внешне очерченный и замкнутый берег, к которому надо целиком пристать, чтобы стать на него ногой, а духовный ветер, надувающий паруса переходного периода, духовное {147} начало, изнутри насыщающее материю социализма. И потому анархизм стоит не столько впереди, сколько внутри левого народничества.

—————

Но было бы ошибкой думать, что анархический дух может проникать социалистические отношения чисто пассивными путями, без решительного и постоянного воздействия человека. Знаменитая формула об «отмирании государства», вся насквозь пропитанная марксистски-механистическим духом, должна быть заменена другою: творческое умерщвление государства. Марксисты исходят из мысли, что безвластие стихийно, в процессе развития, когда-нибудь врастет в отношения людей, что оно когда-либо станет новой «природой» человека, незаметно выросшей из напряженного законодательного воздействия сверху¹³. И в этом смысле марксизм, исходящий из «железных законов» стихии и государственных законов «ученых» верхушек, внутренне враждебен анархизму, все строящему только на самостоятельном и сознательном творчестве каждого отдельного человека. Анархическое стремление духа не выжидает эволюционного изменения природы извне, а требует непрерывного революционного преображения этой природы.

Необходимо для этого отрешаться сознанием от выгод крупного фабричного производства; необходимо стремиться к переплавке фабрик в мастерские. Иначе хозяйничанье людей над людьми не будет переходить в хозяйствование их над вещами. Необходимо уметь отрешаться от величественных образов крупных территорий — муравейников. Иначе география будет пожирать историю человечества. Необходимо развертывать все отношения жизни на договорном начале, перекрывая ими творимые законом социальные ткани. Мы говорим, конечно, не о том «общественном договоре», который связан с именем Руссо и так справедливо в свое время был заклеймен Прудоном. «Социальный договор, — говорит Прудон, — должен быть свободно обсужден, индивидуально принят, подписан manu propria [лат. собственноручно] всеми, кто участвует в нем»¹⁴. О таком только сговоре, свободно создаваемом, неустанно контролируемом и легко отменяемом, говорил нам П. Кропоткин, {148} говорим здесь и мы. Но мы знаем: договорно возникающие отношения в процессе своего осуществления вновь создают власть¹⁵. И потому необходимо — и это самое главное — выкорчевывать элементы власти из бытовых и личных отношении людей между собой. Величайшая трудность, но зато и прекраснейшая задача духа будет заключаться в том, чтобы, отбросив всякую тень и завязь властвования и подчинения людей, расцветить свободою сферы их любви, и дружбы, и преклонения, и руководительства. Анархизация жизни здесь, в этих сокровенных ее сферах, быть может, сможет тогда внутренне видоизменять и губительные влияния крупнохозяйственных, крупнотерриториальных, законодательных форм социальной жизни. Поскольку последние будут, под влиянием наших представлений о цивилизации, сохраняться и впредь, и надолго.

Эта ни на миг не прекращающаяся активность человека необходима для достижения анархического идеала жизни. Но она не окажется излишней и по достижении его. Ибо анархизм не есть завоевание какого-либо строя, а неустанное преодоление в себе «ветхого человека». Но понятие ветхого человека — динамическое понятие, и содержание его будет меняться с каждым подъемом человечества на высшую ступень. И новые идеалы и новые борения будут рождаться в его груди в каждое утро его жизни.

—————

Подобно тому, как буржуазная революция 89-го года была зачинательницей социализма, и наша социалистическая революция несет в себе зародыш анархизма. Левое народничество хочет сознательно помогать рождению его.

Москва, март 1922 г.

{149}

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Помещая статью тов. Штейнберга, редакция не может всецело согласиться с автором в его характеристике анархизма, но, тем не менее, считает эту статью в высшей степени интересной и ценной и видит в ней своеобразный подход к анализу левого народничества и попытку выявления элемента антигосударственности в нем. Следует отметить, что взгляды автора на роль государства и государственности во многом сходятся с взглядами П. Л. Лаврова. — Редакция.
² «Государственный элемент в будущем обществе». Стр. 68, 70, 90, 99.
³ Ср. № 7 (9) «Знамя»: «Тезисы о государстве».
⁴ № 7–5 «Коммунистич. Интернационал». Стр. 959.
⁵ «Поля, фабрики и мастерские». 1921. Стр. 176, 186, 190, 220.
⁶ Ср. новейшие книги по гильд-социализму, напр., Стирлинга-Тейлора, глава «Философия жизни гильдеизма».
⁷ Лавров говорит: «каждый член общества может каждую минуту оставить копи, но пока он участвует в их разработке, он нравственно обязан (к[урсив] м[ой]) безусловно подчиняться свободно избранным руководителям работ. Общественное мнение тяжело обрушилось бы на него и в том случае, если бы он легкомысленно бросил работу, на себя взятую, и если бы вздумал не подчиниться руководству лиц, поставленных в управление работами тем самым союзом, к которому он добровольно приступил». («Гос[ударственный] эл[емент]». Стр. 97).
⁸ «Von der Demokratie zur Staatsklaverei» [«От демократии к государственному рабству»]. 1921. Стр. 111.
⁹ «Социальные науки и праве». 1916. Стр. 471.
¹⁰ «Гос[ударственный] эл[емент]». Стр. 74.
¹¹ Конечно, всякое социальное явление психологично по природе, но анархизм — это, так сказать, принцип, изнутри одушевляющий социальные отношения.
¹² «Анархизм» во всей этой статье берется как понятие последней мыслимой среди людей свободы (в этом смысле – понятие с отрицательным содержанием). Но идеал левого народничества не исчерпывается целиком этим понятием: он включает в себя и ряд положительных моментов (любви, жертвенности, активной человечности и др.), о которых здесь не место говорить.
¹³ Любопытный образчик таких ожиданий дает, напр., Оливетти («Проблемы современного социализма», 1908, стр. 39): «Потребовались целые века железной общественной дисциплины, чтобы приучить людей к таким действиям, которые в настоящую минуту кажутся нам самыми несложными и естественными, напр., чтобы их приучить ходить по улицам, не споря или не вспарывая животов из-за вопроса о том, кто кому должен уступить дорогу. Кто проходит теперь по какой-нибудь улице, хотя бы сотню шагов, тот заключает многочисленные безмолвные договоры…
А между тем, в течение целых веков понадобились особые регламентации, законодательные меры, увещевания и угрозы правителей, чтобы препятствовать возникновению споров».
¹⁴ P. Proudhon. «Idée générale de la Révolution au XIX siècle». P. 117.
¹⁵ Власть эта создается не только в федеративном строе жизни, где большинство подчиняет меньшинство уже в самом процессе законодательствования. Власть рождается и в конфедерации, в том периоде осуществления договора, который лежит между заключением и расторжением его.

< Назад

ОГЛАВЛЕНИЕ

Вперед >

Источник Электронная библиотека им. Усталого Караула
http://karaultheca.ru/rus-an/sbornik1922.htm

И. З. Штейнберг

Место анархизма в левом народничестве 1

Место анархизма в левом народничестве ¹