Труды Международной научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения П.А. Кропоткина. М., 1995. Вып. 3: П.А. Кропоткин и революционное движение. С. 44–55.
Д.Г.Костенко
Россия
ОБОРОНЧЕСТВО КРОПОТКИНА
В ГОДЫ I МИРОВОЙ ВОЙНЫ
И ПОЛЕМИКА В АНАРХИСТКОЙ СРЕДЕ
Ни один факт в биографии П.А.Кропоткина не вызывал такой бурной полемики в среде его единомышленников в первой четверти ХX века, как его позиция по отношению к Первой мировой войне. Позднее же биографы-анархисты Кропоткина на Западе старались если не замалчивать факт выступления Кропоткина в поддержку стран Антанты, то по крайней мере не уделять ему большого внимания, как случайной ошибке великого учителя. В советских же биографических материалах и исследованиях, касающихся взглядов П.А.Кропоткина, как правило, повторялась ленинская оценка оборонческой позиции Кропоткина как «социал-патриотизма»; и «социал-шовинизма». Среди немногих попыток разобраться в причинах перехода интернационалиста Кропоткина к оборончеству следует отметить разъяснения, приведенные в книге Н.М.Пирумовой [1].
В самом деле, зададимся вопросом: был ли Кропоткин шовинистом и патриотом?
Шовинизм предполагает исключительность только собственного народа, а патриотизм — любовь только к собственной родине. Кропоткин же все свои мечтания, помыслы, свою особую любовь отдавал не России, а Франции. Франция для Кропоткина — это страна «великого блузника», дальше всех ушедшая по пути к свободе с целым веком революций. Вот как писал об отношении Кропоткина к Франции анархо-синдикалист Г.Б.Сандомирский: «Даже — России в оборонческих писаниях своих и речах уделял он меньше внимания, чем Франции, — потому что больше всего и всех в свете любил он Францию, ждал, упорно, непоколебимо — до последней минуты своей ждал, что она подаст сигнал к социальному переустройству мира, и блузники ее шагнут — через обломки опрокинутой государственности — дальше наших октябрьских nivelleur’ов — большевиков» [2].
В отличие от анархистов-чернознаменцев, считавших, что усиление реакции и диктатура вызывают противодействие угнетенных масс, и поэтому способствует усилению влияния анархических идей, Кропоткин считал благоприятным для пропаганды анархизма наличие в обществе политической свободы. С победой буржуазно-демократических режимов Антанты Кропоткин связывал расцвет федерализма в Европе (хотя бы в форме внутригосударственных и межгосударственных связей) и освобождение народов Центральной и Восточной Европы от национального гнета. Победа же Германии привела бы к стагнации и политической апатии в странах, потерпевших поражение, подобно тому, как это произошло во Франции после Франко-Прусской войны.
Вот что он писал о побежденной Франции в брошюре «Последствия германского вторжения»: «Я знаю эту психологию побежденной страны, создавшуюся во Франции после поражения 1871 года. Тридцать с лишним лет мы переживали ее. Только в начале 900-х годов заметил я первые признаки выздоровления Франции от гнетущего чувства, принижавшего всю психику французского народа после военного разгрома. И отражалось это во всем: в литературе, в науке, в возрождении политики, в философии, в упадке общественной нравственности, в равнодушии к судьбам Франции и мирового прогресса вообще, а следовательно, — что было хуже всего — в вялости творчества жизни, без которого народ может только прозябать.
А между тем развитие такой психологии в побежденном народе неизбежно. Общественная самозащита против чужеземных и внутренних угнетателей — такое основное чувство человеческого общества, что измена этому чувству ведет за собой ослабление основных начал всякой общественности […] личная нажива возводится чуть ли не в принцип, и, соответственно, ослабляется чувство взаимности, солидарности, круговой поруки и жизни народа» [3].
Но если обвинени Кропоткина в шовинизме несправедливы, то в определенной германофобии Петра Алексеевича можно было бы упрекнуть. Германия была для Кропоткина олицетворением милитаристского духа пруссачества. Он считал, что в развитии революционной идеи Германия отстала от Франции лет на семьдесят, и что революция не имеет в Германии никаких перспектив, ведь здесь как нигде силен страх перед казармой, мундиром, начальственным окриком. Здесь даже радикальная оппозиция представлена государственнической социал-демократией, послушно голосующей за кредиты. Кропоткин не питал иллюзий по поводу правительств стран Антанты. Победу германского милитаризма он считал в первую очередь трагедией для революционного движения в странах, которые, по его мнению, наиболее перспективны для развития начал федерализма, анархизма и вольного коммунизма: «Военное торжество Германии […] повлекло бы за собой такие тяжелые последствия: оно настолько бы задержало ход европейской цивилизации, что всякий, кому дороги успехи этой цивилизации и заботы рабочего интернационализма, может делать только одно: всеми силами способствовать поражению германского империализма и милитаризма» [4].
Но врагом для Кропоткина являются не только реакционное германское правительство, военщина или изменившие приципам интернационализма лидеры германской социал-демократии. Он говорит как о реакционной силе обо всем немецком народе: «В Европе безусловно невозможно будет дальнейшее развитие идеалов и нравов свободы, равенства и братства, пока среди нас будет семидесятимиллионное государство, где до машинного совершенства разработаны приемы военного разбоя, где вся нация, включая ее лучших людей и ее передовые партии, оправдывает эти премы и считает их своим правом, видя в них залог дальнейшего развития» [5].
Позднее Кропоткин развил эту идею в письме к западноевропейским рабочим: «Чем более я задумываюсь над этой катастрофой, тем более я убеждаюсь, что причина тому кроется не только в существовании отдельных государств, но также в том, что целые народы способны быть завлечены своими правительствами и своими духовными вождями в дело завоевания соседних земель и народов с целью национального обогащения или под предлогом исторических предначертаний» [6].
Как же объясняет Кропоткин, так много написавший о солидарности, то, что немецкие рабочие поддерживают не своих угнетенных братьев во Франции и в России, а своих капиталистов и генералов? Он пытается дать этому экономическое обоснование: «Быстрое развитие германской обрабатывающей промышленности за последние 40 лет без одновременного развития достатка среди крестьянства, которое могло бы быть рынком для сбыта мануфактурных изделий, как в Соединенных Штатах, сделало то, что громадная масса немецкого пролетариата заряжалась теми же завоевательными планами, и теперь тоже мечтает о быстром развитии завоевательного капитализма. Вследствие чего, в результате получается настоящее поклонение перед идеей объединенного военного государства, обожание армии и поразительное единодушие в военных мечтаниях» [7].
Впервые оборончество Кропоткина проявилось еще до начала I Мировой войны. Зимой 1913 года Петр Алексеевич, до этого выступавший как яростный антимилитарист, в «Современной науке и анархии» показавший, чьим интересам служат войны, пламенно боровшийся против русско-японской войны, вдруг стал советовать Ж.Граву и редакции «Temрs Nouveaux» не выступать против намечавшегося увеличения срока службы во французской армии с двух до трех лет. Сразу после начала войны он вместе с рядом анархистов и революционеров-синдикалистов, в основном членов редакции и авторов «Temps Nouveaux», подписал «Манифест шестнадцати», призывавший поддерживать страны «четвертого согласия» в войне. Позднее, в 1914 году, а затем в 1916-м, в газете «Русские Ведомости» стали публиковаться «Письма о текущих событиях», в которых Кропоткин выражал свою поддержку войне. А последним перед возвращением в Россию печатным выступлением по этому вопросу стало открытое «Письмо к западноевропейским рабочим».
Открытые выступления в защиту одной из воюющих сторон резко осложнили отношения Кропоткина с большинством анархистов, хотя с ним все же оставалась группа ближайших соратников.
За последние годы, годы войны, — писал в 1918 г. Г.Б.Сандомирский, — много толков и комментариев вызывает отношение Петра Алексеевича к войне […] Прежде всего неверно рассуждение, что Петр Алексеевич в этом вопросе среди своих единомышленников занимал совершенно одиночную позицию. На этой же точке зрения стоят много западноевропейских анархистов-кропоткинцев — группа «Temps Nouveaux», Ш.Малато, П.Реклю, Ж.Винш, Б.Черкезов, П.Корнелиссен и др. В России эта точка зрения находит также сторонников, к числу которых принадлежит и популярный среди русских анархистов С.М.Романов («Люцифер»), освобожденный из Шлиссельбурга после 11-летней каторги» [8]. Но и среди единомышленников у Кропоткина не было полного единодушия. Так например, Шарль Малато безоговорочно поддержал его крайнее оборончество: «интернационалист Кропоткин достаточно понимал действительность и эволюцию, чтобы видеть в тот момент, когда разразилась последняя война, серьезные различия между западными демократическими странами, даже буржуазными, но в которых революции проложили борозду, и центральными империями, торжество которых было несчастьем для всего человечества» [9]. Но с Жаном Гравом, в целом тоже стоявшем на оборонческих позициях, у Кропоткина были серьезные разногласия и споры. Если Кропоткин предлагал на время войны прекратить революционную агитацию и целиком отдать себя антигерманской пропаганде, то Грав считал необходимым продолжать революционную агитацию среди солдат, но при этом призывать к возмущению против господствующих классов не немедленно, а после победы.
Большая же часть анархистов не приняла позицию Кропоткина, хотя и в их отношении ко взглядам Петра Алексеевича прослеживаются нюансы. У Рудольфа Рокера и Эммы Гольдман, например, осуждение выступлений Кропоткина в поддержку войны не повлекло разрыва личных отношений. Вот что писала по этому поводу Э.Гольдман: «вместе с большинством анархистов всего мира я не разделяла взглядов нашего великого учителя на европейскую катастрофу. Мы были твердо уверены, что все капиталистические войны реакционны в основе своих причин и империалистичны в сущности своих целей. Эта разница точек зрения товарищей была единственным поводом для нашего расхождения с Петром Алексеевичем» [10].
Более резкую позицию занял Эррико Малатеста, который не только осудил в письме приверженность Кропоткина к Антанте, но и разорвал с ним многолетние дружеские отношения. Наиболее крайнюю нетерпимость выказали, как всегда, русские: женевская группа русских анархистов написала свой ответ на «манифест шестнадцати», в котором назвала этот манифест позорным.
После возвращения Кропоткина в Россию в июне 1917 года дискуссия возобновилась уже в отечественных анархических кругах. Позиция Кропоткина не встретила поддержки почти ни у кого из политических анархистов, а нашла себе сторонников лишь у части кооператоров.
Ситуацию достаточно четко характеризует рисунок, помещенный в «Новом Сатириконе» в конце июня 1917 г.: на одной картинке — «В ожидании Кропоткина» — буржуазная «приличная» публика в испуге: «К нам едет главный анархист!» А рядом стоит группа людей бандитского вида, и они говорят: «Ну вот приедет главный анархист, он вам покажет!» Другая картинка — после приезда Кропоткина — буржуазная публика восхищается: «Он такой милый!», а люмпены, изображающие анархистов, стоят в молчаливом озлоблении.
Но подобное, пока молчаливое, недоумение анархистов больше, чем статьи Кропоткина в прессе, вызвало его выступление на митинге инвалидов в поддержку войны вместе с деятелями Временного правительства Милюковым и Родзянко. Плотину молчания русских анархистов по поводу позиции Кропоткина прорвало после его выступления на Государственном совещании 15 августа 1917 года. Государственное совещание было организовано в основном консервативными государственно-охранительными силами (в отличие, скажем, от последовавшего за ним Демократического совещания, которое организовали в основном умеренно-социалистические партии). Каждый делегат представлял какую-либо партию, общественную организацию или землячество. На условиях индивидуального представительства на совещание было приглашено три человека, представлявших «историю русской революции» — П.А.Кропоткин, Е.К.Брешко-Брешковская и Г.В.Плеханов. С точки зрения анархиста уже участие в совещании, называемом Государственным, являлось неприемлемым. Н.Махно, например, писал в своих мемуарах, что провинциальные анархисты крайне отрицательно отнеслись к Государственному совещанию: «в Москве 14 августа открылось Всероссийское демократическое совещание и на его трибуне показался уважаемый, дорогой наш старик — Петр Алексеевич Кропоткин. […]
Мы в душе осудили своего старика за его участие в этом совещании. […] Но этот суд над Петром Алексеевичем был внутри самой группы, в ее душе, замкнутой для врагов. Происходило это потому, что глубоко, в самых тайниках души группы, Петр Алексеевич оставался великим и сильным теоретиком анархизма» [11].
Но то, что сказал Кропоткин, вызвало у анархистов просто бурю негодования. А начал свое выступление Кропоткин «с призыва раз и навсегда порвать с циммервальдизмом» и «стать дружной стеной на защиту нашей родины» и провозгласил здравицы в честь героизма итальянских солдат и китайской демократии, включившейся в борьбу против Германии. Он призывал прекратить споры и объединиться «левую» и правую части совещания: «У нас одна Родина и за нее мы должны стоять и лечь, если нужно, все мы, и левые, и правые».
Так закончил Кропоткин эту речь. Кроме того, он допустил, с точки зрения правоверного анархиста, еще одну ересь — потребовал провозгласить Россию республикой. Конечно, Кропоткин потребовал, чтобы Россия стала республикой федеративной, но при этом потребовал, чтобы федерация обладала сильным центром. Центральная власть должна была иметь право решающего голоса: «это не означает, что Россия должна разбиться на мелкие государства. […] Такая ситуация привела бы к кризису, аналогичному балканскому. Нет, Россия должна стать федерацией аналогичной Штатам, где каждый штат имеет свой парламент, но парламент решает только внутренние дела. Но в делах, где требуется согласие нескольких штатов, все решает центральная федеральная власть»; [12].
Но даже несмотря на выступление Кропоткина в поддержку федеративной республики, неверно было бы считать, что он в этот период перестал быть анархистом-революционером. Федеративная республика была для Кропоткина «меньшим злом», наиболее приемлемой формой государства из всех возможных. Сильный центр был попыткой уберечь страну от надвигающегося хаоса гражданской войны. Но признание федеративной республики как «меньшего зла» вовсе не означало, что эта форма государственности постепенно трансформируется в безвластное общество. Нет, Кропоткин оставался верен доктрине насильственной социальной революции, которая одна только способна уничтожить любое государство, в том числе и федеративную республику. Как писал в 1918 году Г.Б.Сандомирский, состоявший в тесной переписке с П.А.Кропоткиным, «Кропоткинцы отдают предпочтение широкой организации пролетарских и крестьянских масс распыленным террористическим актам, в которые выродилась пропаганда действием анархистов-террористов. Это не значит, однако, что Кропoткинцы подобно социал-демократам являются противниками террора. Такое утверждение было бы неосновательно, как и те измышления, что Кропоткинцы, вообще, — сторонники мирной эволюции. Проникнутое глубоко этическим началом, ненавидящее в равной степени власть, кровь и насилие, учение Кропоткина признает, однако, насильственную социальную революцию неизбежной» [13].
Кропоткин понимал, что Россия входит в полосу острейших социальных конфликтов, но вместе с тем он видел, что в России не созданы, либо очень слабы те структуры, которые могли бы после социальной революции взять на себя функции координации производства, распределения, управления транспортом и т.д. Без этого, считал Кропоткин, российская революция зайдет в тупик, подобно Великой Французской революции. Такие структуры не могут быть навязаны декретом, они должны сложиься стихийно снизу в результате свободного соглашения, в результате объединения тружеников для решения общих проблем.
Потому так велик был интерес Кропоткина к кооперативам, артелям, синдикалистским профсоюзам. Все это было в России в зачаточном состоянии, и потому Кропоткин и не помышлял о социальной революции в 1917 году. Свободное анархическое общество не может возникнуть внезапно, без того, чтобы в старом обществе не получили развитие идеи солидарности, не возникли бы отношения и структуры, несущие в себе черты нового общества. Для того Кропоткин и ратовал за провозглашение России федеративной республикой, чтобы в России, до того знавшей лишь жесткий централизм и безусловное подчинение центру, смогли бы получить развитие федеративные отношения.
Последующая социальная революция уничтожила бы лишь аппарат насилия и институт собственности, сохранив все федеративные связи, дав возможность использовать все, что достигнуто в рамках старого общества с помощью кооперации, синдикализма и муниципального социализма, и именно этой цели служила работа Кропоткина в Лиге федералистов.
Высказывания в защиту войны и государства не могли не вызвать отрицательной реакции со стороны анархистов. Но высказывая свое неприятие уступок оборончеству и этатизму, анархисты не подвергали своего учителя анафеме, не обрушивали на него поток унизительных эпитетов.
Нет! В харьковской газете «Хлеб и Воля», например, после Государственного совещания был напечатан горько-ироничный «Некролог»:
С чувством глубокой скорби мы узнали о политической смерти анархиста Петра Алексеевича Кропоткина. В лице его анархизм потерял одного из самых горячих своих приверженцев. Обладая мощным и светлым умом, крупным талантом и громадным запасом энергии, П.А.Кропоткин сделал много для развития, оформления и распространения анархо-коммунистической идеи [14].
В анархо-синдикалистском «Голосе труда» прямых упоминаний о речи Кропоткина на Государственном совещании нет, но зато помещен фельетон Волина (подписанный псевдонимом «Э.») [15], в котором автор вспоминал свое пребывание во Франции и рассказывал, как однажды в поезде, где ехало несколько солдат, стал свидетелем того, как рабочий, пользуясь аргументом из «Современной науки и анархии», убедил солдат в несправедливости войны.
Поражает мягкость оценки анархистами оступившегося учителя, ведь он поступал вопреки основным постулатам собственного же учения. В те времена и за гораздо меньшие ошибки маститые мужи марксистского учения в писаниях своих учеников превратились в «оппортуниста Бернштейна» и «ренегата Каутского». Я думаю, дело здесь в идеях солидарности, которые неутомимо пропагандировал Кропоткин и которые нашли благодатную почву в сердцах его учеников. Для них он навсегда, несмотря на свои ошибки, останется учителем международного анархизма.
Примечания
1. Пирумова Н.М. Петр Алексеевич Кропоткин. М.: Наука, 1972. См. с.187.
2. Сандомирский Г.Б. Кропоткин и Франция // Сборник статей, посвященный памяти Петра Кропоткина. Под ред. А.Борового, Н.Лебедева. Пб.; М.: Голос Труда, 1922. C.171.
3. Кропоткин П.А. Последствия германского вторжения. М., 1917.
4. Кропоткин П.А. Письма о текущих событиях. М.: Задруга, 1917. C.25.
5. Там же. C.24.
6. Кропоткин П.А. Письмо к западно-европейским рабочим. М.: Почин, 1918. C.3.
7. Кропоткин П.А. Письмо к Ж.Граву // В.Л. Бурцев о войне. Пг.; M.: Книга, 1916.
8. Сандомирский Г.Б. Петр Алексеевич Кропоткин. Учитель международного анархизма. М.: Почин, 1918.
9. Малато Ш. Кропоткин и Бакунин // Сборник статей, посвященный памяти Петра Кропоткина. Под ред. А.Борового, Н. Лебедева. Пб.; М.: Голос Труда, 1922. C.70. Курсив автора.
10. Гольдман Э. П.А. Кропоткин // Былое. 1922. № 17. C.102.
11. Махно Н.И. Воспоминания. М.: Республика, 1992. C.44. Махно ошибочно называет Государственное совещание Демократическим.
12. Кропоткин П.А. Речь на Государственном совещании 15 августа // Государственное совещание 12-15 августа 1917 г. M.; Л.: Гослитиздат, 1930. C.229-232.
13. Сандомирский Г.Б. Петр Алексеевич Кропоткин. Учитель международного анархизма.
14. Цит. по: Малато Ш. Кропоткин и Бакунин.
15. Голос труда. 1917. № 2.