Труды Комиссии по научному наследию П.А. Кропоткина.
М., 1992. Вып. 1. С. 47–68.
В.Ф.Пустарнаков
ПОЗНАВАТЕЛЬНОЕ И ЦЕННОСТНОЕ В МИРОВОЗЗРЕНИИ
МОЛОДОГО ПЕТРА КРОПОТКИНА
Знакомство с новейшими — на мой взгляд, в целом солидными — работами Н.М.Пирумовой, В.А.Маркина, С.Ф.Ударцева побудило меня высказаться
относительно двух связанных друг с другом аспектов мировоззрения П.А.Кропоткина. Как мне кажется, в литературе о Кропоткине не очень точно
расставлены акценты по вопросу о соотношении познавательного и ценностного в мировоззрении русского анархо-коммуниста. А, во-вторых, фактически
игнорируется приверженность раннего Кропоткина к географической школе понимания и истолкования общества и истории.
Когда пишут о взглядах П.А.Кропоткина на общество и историю, то, как правило, акцентируют его «натурализм» и «биологизм», сводящиеся к идее
переноса на общество законов, открытых естествознанием и, в первую очередь, сформулированный им «закон взаимопомощи». Формально оснований для
таких выводов немало. Сам Кропоткин очень недвусмысленно писал, например, что «анархизм должен быть построен теми же методами, какие
применяются в естественных науках» (1, 369). Но, как мне кажется, опрометчиво поступают те авторы, которые такого рода
формулировки безоговорочно принимают за чистую монету. Как часто бывает, объективное содержание системы того или иного мыслителя, далеко не
совпадает с его субъективными представлениями о ней. Приведенная цитата должна была бы нас подтолкнуть к выводу о чисто
сциентистско-натуралистическом характере мировоззрения Кропоткина — анархо-коммуниста. При ближайшем же рассмотрении оказывается, что анархист
Кропоткин не был и не мог быть сциентистом, что сама идея обосновать анархо-коммунизм методами естествознания абсолютно нереализуема, что это
его естественнонаучное «обоснование» возможно лишь в том случае, если выводы из естествознания предопределены самим анархо-коммунистическим
идеалом, если, иначе говоря, познавательное содержание привлекаемого естественнонаучного материала заранее обусловлено ценностными установками
его истолкователя.
Прежде чем взять на вооружение идею построения анархо-коммунизма методами естествознания, Кропоткин прошел в своем идейном развитии довольно
длительный путь. И анализ особенностей его социологического мировоззрения в доанархический период жизни и деятельности, когда он выступал в
роли как бы «чистого» ученого, путешественника и географа, представляется весьма поучительным для понимания характера всего его дальнейшего
идейного развития в период анархизма. Во всяком случае анализ идейного пути молодого Кропоткина к географическому истолкованию общества и
истории, причем в контексте соотношения познавательного и ценностного в его становящемся мировоззрении многое объясняет и в его зрелом
мировоззрении анархо-коммуниста.
На самостоятельный путь в мышлении П.Кропоткин встал весьма рано. В Пажеском корпусе его звали «отцом-литератором» за то, что он много читал
(2, т.1, с.65). И, разумеется, самым примечательным признаком тогдашней умственной самостоятельности было его религиозное и
политическое свободомыслие. Мальчик едва преодолел отроческий возраст — 14 лет — когда он, выходец не просто из дворянской, а из княжеской
семьи, еще чувствуя, правда, необходимость молитвы, не мог молиться: «Начну и не знаю даже, о чем молиться, я сознаю, что я нахожусь в
прескверном состоянии, безверием палим и иссушим, действительно так» (Там же, с.74). Об этом же говорит и то, что свои понятия о вере он
признавал в раннем возрасте ужасно запутанными, полагая, что «глупо кланяться иконам», что «все наше богослужение глупо, что много вздора в
священном писании», что вообще перед ним возникал прямо-таки еретический вопрос о справедливости своих мнений о религии и догматов церкви (там
же, с.63). Более того, юный Кропоткин пытался даже искать собственные опровержения бытия бога, после того, как познакомился, например, с книгой
французского религиозного философа О.Никола «Философские этюды о христианстве» (Париж, 1852) (Там же, с.84). По-видимому, в данном случае
оказывалось также влияние старшего брата Александра, который склонялся в это время к лютеранству (Там же, с.67).
В 16 лет, т.е. в 1853 г., юный Петр уже убежден, что старая политическая система в России разрушается, что «теперь самодержавие невозможно»,
что «оно должно измениться, и если не удалось в 1825 г., то удастся же теперь в скором времени», и он надеялся дожить до того, чтобы увидеть
Россию «наряду с прочими европейскими государствами» (Там же, с.80).
Чуть позднее, в конце 1861 г., после того, как юноша Кропоткин познакомился со статьей Н.В.Шелгунова «Рабочий пролетариат в Англии и
Франции» опубликованной в «Современнике» (1861, № 9, 10), и его «несколько раз пробирала дрожь, читая это», он написал брагу Александру: «…Я
сделался таким же, если не более даже горячим защитником пролетария, как и ты» (там же, с.245). Примечательно, что первой печатной работой
Петра Кропоткина стала его рецензия на эту статью Н.В.Шелгунова (опубликована в «Книжном вестнике», 1861, № 24, 31 декабря).
Столь раннее начало созревания у Петра Кропоткина религиозного и политического свободомыслия, а, следовательно, и специфической нравственной
позиции, дает уже основание говорить об отчетливо несциентистском* характере его первоначального мировоззрения.
Проявлявшийся у него тогда интерес к различным наукам проистекал не из чистой любознательности, а был ориентирован первоначальной совокупностью
его ценностных ориентации.
Какие же науки привлекали с самого начала юного богоборца и противника самодержавия?
Переписка братьев Александра и Петра Кропоткиных дает возможность зафиксировать очень важный исходный пункт идейной эволюции будущего
идеолога анархо-коммунизма: его первоначальный преимущественный интерес не к естественным наукам и даже не к географии, а к истории.
Неудивительно, что в его библиотеке были две части «Учебной книги русской истории» С.М.Соловьева. Удивительно, что юный Петр заинтересовался,
скажем, такой специфической работой, как книга французского историка и политического деятеля А.Ламартина (1790–1869), издававшего в 1855 г.
«Историю России». В 1857 г. Петр собрался переводить эту книгу, что явно свидетельствует о степени интереса именно к исторической тематике.
Несциентистской тенденции развития первоначального мировоззрения Петра Кропоткина вполне соответствовали и его первые шаги по выработке
философского миросозерцания. Начать с того, что у него возникло желание приняться за философию, изучить то множество философских книг «разных
систем», которые находились в библиотеке зятя семьи Кропоткиных Н.П.Кравченко. Брата Александра смутило желание Петра взяться за философию, и
он посоветовал ему «не предаваться теперь наукам умозрительным», а «предаться» философии не раньше, чем минет 16 лет, убеждая его в том, что
хотя философия есть венец знания, она, как умозрение, должна покоиться на опыте. Но Петр не послушался и к концу марта 1858 г. мог уже
сообщить, что прочитал почти все тома «Философского словаря» Вольтера и констатировал, что Вольтер многое ему разъяснил: «Я очень благодарен
Вольтеру», писал Петр 26 марта 1853 г. (там же, с.78) — это признание наглядно свидетельствует, что юный Кропоткин уже начал вживаться в дух
русского классического Просвещения 40–60-х годов XIX в.,** которое влияло на содержание и стиль его мышления.
Конечно, бессмысленно ожидать от 15–16-летнего юноши особых успехов в освоении философии. Какое-то время сам Петр переживал то, что был
«недостаточно образован», часто встречал непонятные философские термины, не знал истории философии. Но его усилиям по преодолению своего
философского неведения можно все-таки весьма подивиться, если сравнивать серьезность его намерений и инфантилизм нашего нынешнего юношества.
Ведь за что брался юный Кропоткин? За «Критику чистого разума» Канта во французском переводе! И вот его первый комментарий: «Перевод, сколько
можно судить, не читая подлинника, хорош. Что за чудесная книга! Я до сих пор не читал ничего подобного. Я читал и приходил в восторг по
прочтении нескольких страниц. А какого труда стоило мне прочесть их! Я читал, ломал голову по ½ ч. на 2, 3 стр. А что за прелесть!…»
(Там же, с.78–79).
В знаменитом труде Куно Фишера «История философии» Петр прочел главу «Математический метод в приложении к философии у Спинозы». И его,
оказывается, поразило сходство во многих чертах (!) мировоззрения великого философа с его собственным!
Еще более значительным, по сравнению с этим, разумеется, по-юношески преувеличенным утверждением, является тот факт, что юный Петр подметил
и существенное отличие своих мыслей от мыслей Спинозы, который, если говорить верными по сути словами Кропоткина, утверждал, что «так как всё в
мире происходит вследствие вечных законов, то нечего и винить человека за то, что он поступает так, а не иначе, и поэтому как будто отвергает
понятие нравственности» (Там же, т.2, с.125).
Юный мыслитель не приемлет объективизма Спинозы и пытается понять, как же соотносится нравственность и объективное научное знание:
«…Отчего нравственный поступок доставляет нам удовольствие? Отчего большинство находит в нем что-то хорошее? Оттого, что так привыкли
смотреть? Но откуда явился такой взгляд на нравственный поступок? — ставится вопрос и следует ответ: «Мне кажется оттого, что в нем естькрасота, т.е. простота и стройность в отношении тех законов, вследствие которых он произошел. Отчего же созерцание красивого создания,
наслаждения им, возбуждает в нас охоту поступать нравственно? Ведь создание-то красиво только вследствие простоты соотношений тех
математических законов, по которым оно построено (доказано для архитектуры, музыки, живописи)» (там же, с.125–126).
Это, конечно, не ответ, а лишь первый шаг ума в правильном направлении. Но он представляет собой еще один существенный знак, отражающий одну
из характернейших особенностей становящегося мировоззрения Петра Кропоткина: с самого начала он не пошел по пути сциентизма и объективизма; с
первых шагов своего самостоятельного мышления молодой Петр Кропоткин пытается согласовать свои личные ценностные (политические, религиозные,
этические, эстетические в первую очередь) ориентации и объективные, научно-познавательные принципы. Констатировать этот факт очень важно
потому, что такая черта начальной эволюции мировоззрения Петра Кропоткина вполне обозначилась еще до того, как он увлекся естественными науками
и натурализм стал одной из определяющих особенностей всего его мировоззрения.
Поскольку, однако, известно, что при воем своем первоначальном интересе к истории, политике и философии Петр Кропоткин в первые десятилетия
сознательной жизни на стал специализироваться в этих сферах, а вышел на стезю ученого-географа, натуралиста и путешественника, очень важно
проследить, как у него развился интерес к естественным наукам и в какой форме в его мировоззрение входил принцип натурализма.
Осознанное начало этого процесса датируется 23 февраля 1859 г., когда Петр признался брату Александру: «Твое письмо ясно указало мне, что
нужно мне заняться естественными науками, я решительно не имел о них никакого понятия, кроме поверхностных сведений» (Там же, т.1, с.132).
Через год Петр уже думает о том, чтобы пойти на факультет естественных наук. А вскоре, 28 марта 1860 г., появляется своего рода «этапное»
утверждение: «Теперь книги по части естественных наук сделались для меня насущной потребностью, как прежде исторические… (Там же, с.88). Сам
Петр Кропоткин засвидетельствовал здесь логику смены своих первых «вех» в развитии своих научных интересов: переход к естественнонаучной
ориентации вместо прежнего преобладающего интереса к наукам историческим.
Через какую же литературу натурализм входил в мировоззрение Петра Кропоткина? Как и все русские шестидесятники, он прошел довольно типичный
для той эпохи курс. Он знакомится со знаменитым сочинением немецкого врача и философа, поборника естественнонаучного материализма Людвига
Бюхнера (1824–1899) «Сила и Материя», многократно переводившемся на русский и многие другие европейские языки, а также с работой
единомышленника Л.Бюхнера Карла Фохта (1817–1895) «Слепая вера и Наука» (Гессен, 1855). Есть сведения о том, что Кропоткин изучал «Физиологию
обыденной жизни» английского философа-позитивиста Д.Г.Льюиса (1817–1878) и книгу Д.Г.Льюиса и Д.С.Милля «Огюст Конт и положительная философия»
(СПб., 1867). В круге его чтения оказались сочинения и по специальным дисциплинам — геологии, физике, химии, астрономии, физиологии. Среди них
были «Введение в изучение химии по унитарной системе» французского профессора Ш.Ф.Жерара (1816–1856), «Общедоступная астрономия» знаменитого
французского физика и астронома Д.Ф.Араго (1786–1853), вышедшая в русском переводе в 1861 г., «Философия геологии» Д. Пэджа, которую братья
Пётр и Александр Кропоткины перевели с английского в 1867 г.
Из сказанного видно, что принцип натурализма входил в мировоззрение П.А.Кропоткина как через весьма специализированную литературу по
отдельным естественнонаучным дисциплинам, так и посредством трудов философов, придерживавшихся естественнонаучного материализма или
позитивизма. Но и это отнюдь не означает, что складывавшееся у Кропоткина мировоззрение с этого момента стало приобретать чисто
естественнонаучный, сциентистский, объективный характер.
Очень часто разного рода воспоминания исторических деятелей о том, как складывалось их мировоззрение, вызывают сомнения, поскольку они порой
«вспоминают» то, чего на самом деле не было. Можно бы поставить под сомнение также и утверждение Кропоткина в его «Записках революционера» о
его восприятии природы ещё во время учёбы в Пажеском корпусе (с 1857 по 1862 г.). «Бесконечность Вселенной, величие природы, поэзия и вечно
бьющаяся её жизнь, — писал П.А.Кропоткин, — производили на меня всё большее и большее впечатление, а никогда не прекращающаяся жизнь и гармония
природы погружали меня в тот восторженный экстаз, которого так жаждут молодые натуры» (1, с. 120). Но после того, как
познакомишься с документально засвидетельствованными фактами жизни и деятельности молодого П.Кропоткина, охотно веришь, что у него было в
ранней молодости именно такое несциентистское, ценностное, поэтическое, этико-эстетическое восприятие природы. И именно такая ценностная
установка окрасила навсегда и натурфилософские и естественнонаучные взгляды П.Кропоткина.
В свое время была высказана точка зрения, согласно которой вопросами морали Петр Кропоткин стал заниматься в 80-е годы XIX в., а больше
всего — в 90-е годы. Действительно, специальные работы по этике написаны П.Кропоткиным на рубеже ХIХ–ХХ вв. («Взаимная помощь как фактор
эволюции», в которой поставлено немало этических проблем, выходила по частям в 1890–1894 гг.; «Нравственные начала анархии» опубликованы в 1890
г.; «Этика» начала публиковаться с 1904 г.). Но эти работы не могли бы появиться, если бы над этической проблематикой П.Кропоткин не размышлял
в предшествующие десятилетия. Как мы могли убедиться, мировоззрение П.Кропоткина с самых ранних лет строилось, отталкиваясь от определенных
ценностных, в том числе этических установок. «Чистым ученым», сциентистом-объективистом П.Кропоткин никогда не был. Как и все мировоззрение
русских шестидесятников эпохи классического русского Просвещения, все составные части мировоззрения молодого Петра Кропоткина в конечном счете
были пронизаны антропологическим, более того — антропоцентрическим принципом.
Из приведенного выше списка естественно-научной литературы изучавшейся П.Кропоткиным в конце 50–60-х гг. XIX в., мы на время сознательно
исключили некоторые книги, которые помогают понять, каким образом в рамках общих естественно-научных интересов сложилась его «узкоспециальная»,
а именно географическая ориентация.
Вспоминая о своей учебе в первой Московской гимназии (с 1853 г.) П.Кропоткин писал: «Я любил географию и учился с удовольствием» (1, с.83). Многие из нас и сейчас могли бы тоже сказать, что в школе они любили географию. Но если представить себе
интеллектуальную атмосферу, в которой рос Петр Кропоткин, то его воспоминание о своей школьной любви к географии приобретёт совсем иной смысл,
нежели обычная и ныне встречающаяся у школьников симпатия к этому предмету.
На рубеже 50–60-х гг. XIX в; путешествия, особенно соотечественников, по земному шару и по огромным просторам всё ещё расширяющейся
территориально России были у всех на слуху: ещё не стерлись в памяти первое русское кругосветное путешествие будущего члена-учредителя Русского
географического общества И.Ф.Крузенштерна и Ю.Ф.Лисянского (1803–1806), кругосветные путешествия Ф.Ф. Беллинсгаузена (1819–1821) и М.П.Лазарева
(1822-1825), Ф.П.Литке (1826–1829). Незадолго до этого вышла пространная книга Ф.П.Врангеля «Путешествие по северным берегам Сибири и по
Ледовитому морю» (СПб., 1841). Финский филолог М.А.Кастрен в книге «Путешествие по Лапландии, Северной России и Сибири» (М., 1860) рассказал о
своих экспедициях 1838–1844 и 1845–1849 гг. В 1850 г. на русском языке началась публикация заметок о путешествиях в 1843–1844 гг. на Русский
Север и в Сибирь будущего российского академика А.Ф.Миддендорфа. К этому же времени относятся экспедиции Г.И.Невельского на Сахалин (1848–1849)
и на Амур (1850–1855) и экспедиция 1856-1858 гг. П.П.Семенова (будущего Семенова-Тян-Шанского) на Тянь-Шань. В журналах весьма нередкими стали
статьи многих других путешественников в различные регионы России и в тогдашние приграничные страны, скажем в Хиву и Бухару.
Но дело не ограничивалось лишь громкой географической практикой. В России в русском переводе появились несколько выдающихся трудов, которые
возвели географию в степень настоящей большой научной дисциплины и оказали мощное влияние на ускорение оформления географического направления в
понимании законов общественного развития. Вышел перевод груда знаменитого немецкого естествоиспытателя, путешественника, географа и этнографа
А.Ф.Гумбольдта «Космос. Опыт физического мироописания» (ч.1-5, М., 1843–1863). В 1856 г. начали выходить в свет тома сочинения выдающегося
немецкого географа, профессора берлинского университета Карла Риттера «Землеведение Азии», проводившего мысль о тесной связи «землеведения» с
историей человечества, идею всеобщей сравнительной географии как основания для изучения физических и исторических наук.
Не вдаваясь в подробности становления географического понимания общества и истории и отражения такого понимания в России, начиная еще со
времен В.Н.Татищева, упомянем только о том, что в России в середине XIX в. на это направление теоретически осмысленно отреагировал ряд
выдающихся отечественных ученых и мыслителей.
В 1834 г. в Россию из Кенигсберга вернулся работавший там с 1817 г., выпускник Дерптского университета Карл Бэр (1792–1876), к тому времени
ставший сначала членом-корреспондентом, а затем академиком Петербургской АН. Ближайшим делом в России этого основателя эмбриологии теперь стала
география России. В 1839–1872 гг. под редакцией К.Бэра публикуется многотомная серия изданий по географии России («Материалы к познанию
Российской империи и сопредельных стран Азии» т.1–26). А в 1848 г. К.Бэр теоретически обобщает свой географический опыт и опираясь на него, а
также на труды своих предшественников и современников, в частности, А.Гумбольдта, кенигсбергского ботаника Мейера, на наблюдения знаменитого
путешественника Д.Кука, публикует пространную статью под названием «О влиянии внешней природы на социальные- отношения отдельных народов и
историю человечества» (3). К.Бэр формулирует весьма категоричный тезис:
«…Когда земная ось получила свое наклонение, вода отделилась от суши, поднялись хребты гор и отделили друг от друга страны, — судьба
человеческого рода была определена уже наперед»; «всемирная история есть не что иное, как осуществление этой предопределенной участи»;
«даже и теперь, когда завоевания в области наук и промышленности дали человеку столько средств покорять себе природу, история его развития
все еще подчинена той же неизбежной судьбе» (3, с.232). Тем самым К.Бэр заявил о себе как о первом в России сознательном
стороннике и теоретике географического понимания общества и истории человечества.
Вскоре на это набирающее силу направление в естествознании откликнулись и русские историки.
12 января 1852 г. Т.Н.Грановский (1813–1855) выступил на торжественном собрании Московского университета о речью «О современном состоянии и
значении всеобщей истории», в которой ссылаясь на историю античности, труды Монтескье и К.Риттера, поднял тему: «Решительное влияние
географических условий, климата и природных определений вообще на судьбу народов» (4).
В 1853 г. преемник Т.Н.Грановского по кафедре истории Московского университета П.Н.Кудрявцев (1816–1858) в статье «О современных задачах
истории», теперь уже со ссылками на К.Бэра, Т.Н.Грановского, зарубежных ученых и, отмежевываясь от преувеличений значения географического
фактора в истории, тем не менее констатировал, что «все в наше время одинаково проникнуты важностью географических определений в истории».
Точка зрения П.Н.Кудрявцева: «…Едва ли справедливо было бы требовать от истории, чтоб она на всем своем движении через данные моменты равно
неослабно следила бы за географическими влияниями. Действие природы на человека постоянно; но степени этого действия, смотря по времени и ходу
исторического развития, весьма различны, и мы очень сомневаемся, чтоб во всех моментах истории нужно было придавать ему равную значительность.
Есть время в жизни каждого народа, когда он весь почти зависит от внешних определений природы, когда природа, климат, почва, не только кладут
свою печать на его внешний быт, но и условливают собою его политическую постановку в отношении к другим народам; бывает и другое время,
обыкновенно следующее за первым, когда известное племя людей, определившись под самым сильным влиянием естественных условий, устанавливается
физически и нравственно в известных границах, и начинает в свою очередь действовать на природу культурою, образованием, и налагает на нее свою
собственную печать» [5, с.49].
К географическому пониманию истории примкнул также С.М.Соловьев (1820–1879), который в студенческие годы участвовал в кружке московских
западников, возглавлявшихся Т.Н.Грановским. В 1851–1879 гг. С.М.Соловьев издал свою многотомную «Историю России с древнейших времен», в которой
исходил из идеи «важного значения в истории» влияния природы, настолько важного, что в ряде случаев географические условия рассматривались им
как главная причина тех или иных исторических явлений. Забегая чуточку вперед, отметим, что идеи географической школы разделял ученик
П.Н.Кудрявцева С.В.Ешевский (1829–1865), который, в свою очередь, оказал влияние на становление методологических позиций В.О.Ключевского
(1841–1911). К географической школе примкнул также историк и этнограф А.П.Щапов (1830–1876).
Одним словом, и на протяжении десятилетий, предшествовавших периоду формирования юношеского мировоззрения Петра Кропоткина, и в годы его
формирования, и в последующие годы, в интеллектуальной атмосфере всей Европы и России в том числе, очень заметное место занимала география,
выступившая не просто как обычная научная дисциплина, а дисциплина особого мировоззренческого значения в сфере обществознания, что как раз и
проявилось в становлении географической школы в социологии, географического понимания и истолкования истории, противостоявших идеалистическим
концепциям в социологии и историографии. Такая атмосфера не могла не повлиять на выбор юного Кропоткина. С учетом атмосферы века охотно веришь
и признанию в воспоминаниях: «Я любил географию… » и признанию в переписке за 1862 г.: «Я люблю поездки, переезды, путешествия…» (2, т.1,с.254). По-видимому, именно этой любовью объясняется интерес юного Петра Кропоткина к сборнику, издававшемуся рано
умершим другом А.И.Герцена, этнографом В.В.Пассеком «Очерки России». В 1-ой книге этих очерков опубликованы записки отца В.В.Пассека «Картина
Сибири, 1804–1809», а во 2-ой книге — заметки самого В.В.Пассека о путешествии по Крыму и воспоминания поляка Ореста Евецкого «Поездка из
Иркутска в Кяхту черев Байкал, или Святое море» (6). Но исключено, что наш юный любитель географии обратил внимание и на
поднимавшуюся в сборнике не просто географическую тематику, касающуюся гор в России, сибирской тундры, новороссийских степей и т.д., но и на
один из главных мотивов в духе географической школы в социологии и историографии, выраженный в афоризме: «Кто хочет понять поэта, пусть идет в
страну, где пел поэт».
Свою любовь к географии и к путешествиям юному Петру Кропоткину удалось воплотить в практические дела. Но способствовали этому не только
благоприятная для «любителей географии и путешествий» интеллектуальная атмосфера в стране, но и такое специфическое «географическое открытие»
для Российской империи, как присоединение к России в 1858 г. Амурского края (в 1860 г. по Пекинскому договору левый берег Амура был
окончательно закреплен за Россией). Началось систематическое освоение Приамурья.
На новое событие сначала отреагировал браг Петра Кропоткина Александр. В связи с присоединением Амурского края он писал младшему брагу: «Еще
10 000 кв.км. присоединились к русской территории. 10 000 кв.клм. земли богатой, роскошной, обладающей всеми условиями для высокого
развития. Одно месторасположение долины Амура наводит уже на важные мысли. Близость С.-Американских штатов — этого гиганта торговли,
образованности и политического могущества, близость Китая — этого нового мира, так нежданно открывшегося, наконец, образованности, торговле,
религии Европы; при морском положении положение наивыгоднейшее всегда и во всех отношениях, — обусловливающее собой скорый и быстрый прогресс
во всем; наконец, отдаленность главного центра, из которого разражаются громы русского самодержавия, вое это говорит о будущности Приамурского
края, что нельзя не призадуматься…» (2, т.1, с.123).
И Петр, по-видимому, призадумался. Несколько лет думал и в феврале 1862 г. уже решает отправиться на Амур.
Старший брат встревожился и призвал: «Не езди на Амур, не связывай себя, не езди даже на два года» (Там же, с.264). Но Петр оказался
непоколебим. Пошёл в ход его аргумент о любви к поездкам, переездам и путешествиям.
Другой аргумент связан со стремлением познакомиться с новой природой и климатом. 11 марта 1862 г. Петр пишет: «А я чем дальше, тем больше
начинаю убеждаться, что ехать на Амур лучший исход…
Южная часть дуги Амура… и место между Уссури… чудное место, растет дикий виноград и пр., тигры, одним словом, южный климат. Затем к
устью гораздо хуже, холодно. Николаевск на холодном месте, но можно поселиться и на юге» (Там же, с.257). Однажды Петр сослался на амурский
климат как главное при его здоровье (Там же, с. 263). Но в это трудно поверить: если бы он чувствовал себя слабым по здоровью, то вряд ли
решился бы отправиться в такую даль.
В числе аргументов в пользу амурского путешествия есть аргументы морального характера. Молодому П.Кропоткину опротивело жить в Петербурге,
он не захотел поступать после пажеского корпуса в военную Академию, ибо, как он выражался, «не желательно сталкиваться и жить постоянно с
разными скотами, которым я не сочувствую» (Там же, с. 262).
Суммарная аргументация в пользу Амура: «Шестимесячная дорога, новизна, некоторая независимость, избавление от неудобств Академии, надежда
поселиться в хорошем климате и уверенность в том, что увижу много интересного» (Там же, с. 268),
Есть в аргументации Петра Кропоткина, решившегося отправиться в далекое путешествие на Амур, на первый взгляд, не очень важный момент,
своего рода «мелочь». Речь шла «о наслаждении природою» (Там же, с.263) как факторе, подталкивавшем его к путешествию. Но это — мелочь только
на первый взгляд. Свою мысль будущий путешественник сформулировал словами, очень гармонирующими со всем его тогдашним мировоззрением: «Это для
меня так важно, я так наслаждался всегда природою, и это наслаждение так всегда на меня действовало, что будь сегодня хорошая погода, я лучше
работаю, лучше себя чувствую, после нескольких минут наслаждений природою я на 2 дня веселее» (Там же).
Одним словом, в аргументах будущего путешественника и географа мы видим те же тенденции, которые мы зафиксировали
во всем предшествующем развитии его мировоззрения, отталкивающегося от определенной совокупности ценностных ориентаций.
В 60–70-х гг. жизнь П.А.Кропоткина внешне оказалась весьма изменчивой. Ему пришлось менять мундир камер-пажа при императоре
Александре II на мундир сотника амурского казачьего войска и чиновника особых поручений при генерал-губернаторе Восточной Сибири
М.С.Корсакове, носить сюртук студента математического отделения петербургского университета, цивильный костюм члена-сотрудника и секретаря
отделения физической географии Русского географического общества. Князь побывал также и в очень необычной роли заключенного на два года в
русскую тюрьму за участие в революционном кружке Чайковцев.
А что же о его мировоззрением в эти годы? С социально-политическим мировоззрением никаких особых неясностей вроде бы нет. В 1872 г.
П.Кропоткин примкнул к бакунинскому I Интернационалу и определил тем самым свою последующую деятельность в качестве идеолога анархо-коммунизма.
По-видимому, не вызывает сомнения и характер собственно научной деятельности П.А.Кропоткина как путешественника, географа и геолога с его
трудами по орографии Восточной Сибири, о ледниковом периоде и т.д.
Есть, однако, в мировоззрении П.А.Кропоткина 60–70-х гг. XIX в. один очень важный аспект, который практически не научен. Речь идет о его
отношении к географической школе в социологии, к географическому истолкованию общества и его истории.
Трудно сказать с уверенностью, когда в рано обозначившемся у юного Петра Кропоткина общем интересе к географии и путешествиям появился такой
специфический аспект, как внимание к идеям в духе географической школы в социологии и историографии. Возможно, началось это, когда он
знакомился о упоминавшимися сборниками В.В.Пассека, а возможно, со знакомства со знаменитым сочинением Шарля Монтескье «Дух законов», которое
было в распоряжении Петра на языке оригинала. Ведь полное название труда Монтескье (не очень легко переводимое на русский язык) — «Дух законов,
или о связи (Du rapport, что можно перевести также: «О зависимости», «О соотношении» — В.П.), которая должна быть у законов со строением
(avec la constitution = с организацией, со структурой) всякого правления, нравами, климатом, религией, торговлей» — обращало на себя внимание,
в числе прочего, ставшей в XIX в. популярной идеей зависимости законов от климата. Но у нас нет прямых свидетельств того, что в сочинении
французского просветителя Петр Кропоткин как-то выделил те разделы, которые специально посвящены проблемам влияния природы на общественную
жизнь и историю человечества.
А вот начиная со времени путешествий П.Кропоткина в Сибирь, совершенно отчетливо выделяется круг первоисточников, способствовавших
присоединению П.Кропоткина к географической школе. А.Гумбольдт, К.Риттер, Г.Т.Бокль, Э.Реклю — из иностранцев, соотечественники П.С.Паллас,
К.Е.Бэр, Ф.П.Врангель, А.Ф.Миддендорф, Ф.П.Литке, К.С.Веселовский, автор книги «О климате России» (СПб., 1857), а также А.П.Щапов, с которым
П.Кропоткин подружился в Сибири в 1864 г. — вот основной круг авторов, труды которых составили мыслительный материал для выработки Петром
Кропоткиным собственного отношения к географической школе в социологии и историографии.
Осенью 1863 г. П.Кропоткин изучает «Космос» А.Гумбольдта (1769–1859). Но, по-видимому, всеобъемлющий «Опыт физического мироописания» этого
знаменитого немецкого путешественника, географа и этнографа П.Кропоткин не удовлетворил. В 70-х гг. XIХ в. он назвал теоретические основания
А.Гумбольдта по географии Восточной Сибири шаткими. Что же касается конкретных взглядов Кропоткина по этому вопросу, то они, как он посчитал,
«с Гумбольдтовскими теориями… не имеют ничего общего» (7, с.6). Однако, общий научный авторитет А.Гумбольдта в глазах П.Кропоткина в
целом был все-таки очень высок. «Космос» он, наряду с сочинением Э.Реклю «Земля», относил к сочинениям, не имеющим ничего себе равного во всей
литературе XIX века (8, с.18). Это не значит, что П.Кропоткин пытался подражать Гумбольдту. Сохраняя к нему высокое уважение,
П.Кропоткин однажды заметил, что ему хотелось бы хоть в одном вопросе примкнуть к его воззрениям на орографию Восточной Сибири, но, признавался
русский ученый, «тут мы должны стать в явное противоречие с ним» (9, с.30).
Гораздо более позитивно воспринял П.Кропоткин идеи К.Риттера. Во время подготовки к поездке в Сибирь весной 1864 г. изучение трудов
К.Риттера составило главное его занятие. 1 марта 1864 г. он пишет брату Александру: «Целые дни, кроме времени от 2-х до 7 часов, я просиживаю
над «Азией» Риттера и картами» (2, т.2, с.151).
И изучение Риттера дало о себе знать. Что касается отдельных географических проблем, го в данном случае Кропоткин признавал открыто, что он
следует за К.Риттером. Так, в докладе 5 февраля 1869 г. в Русском географическом обществе П.А.Кропоткин счел нужным сообщить, что он
придерживался «единственно строгой номенклатуры, установленной Риттером» (10, с.60). О самых общих чертах теоретических основ своего понимания
географии П.Кропоткин высказался осторожнее: «Они имеют некоторое сходство с воззрениями Риттера» (7, с.6). Но и в данном
случае слепо идти за классиком географии П.Кропоткин не считал возможным. Он подходил к его идеям, как мы обычно выражаемся, творчески,
полагая, например, что, как и всякая другая классификация, орографическая классификация Риттера дает нам только крайние типы; наблюдаемые же
явления должны быть распределяемы сообразно со степенью их приближения к тому или другому из крайних типов» (11, с. 357).
Уважение к авторитету К.Риттера осталось у П.Кропоткина навсегда. В «Записках революционера» он заметил: «Каждую область России следовало бы
описать так же научно, как Азия была описана в великолепном груде Риттера» (1, с.223).
В 1880 г. П.А.Кропоткин подружился о французским путешественником, географом и теоретиком анархизма Элизе Реклю (1830–1905). Обычно вопрос о
сотрудничестве П.Кропоткина и Э.Реклю сводят к вопросу об участии русского ученого в работе над многотомной «Всеобщей географией», которую
выпускал французский ученый, причем одни авторы (Н.К.Лебедев) полагали, что П.Кропоткин написал лично бóльшую часть пятого и шестого
томов, тогда как другие (Н.Н.Соколов) ограничивали роль Кропоткина отдельными советами Э.Реклю при подготовке пятого тома, посвященного
Европейской России. Между тем, сам Э.Реклю в предисловии к 6-му тому «Всемирной географии» писал, что П.Кропоткин «может по праву приписать
себе многие страницы этой книги» в том смысле, что он, воскресив воспоминания о своих геологических исследованиях в Сибири, сообщил ему свои
заметки и наблюдения.
Но мы же хотели бы акцентировать не эту чисто фактическую сторону дела, а большую степень идейно-теоретического сходства в позициях
П.Кропоткина и Э.Реклю. Труд Э.Реклю «Земля» П.Кропоткин отнес к фундаментальным трудам, который «немедленно завоевал ему место в ряду лучших
географов нашего века»: «Как и все, что написал Элизе, этот труд является классическим. С начала до конца, манера выставлять общие положения
или описывать те или иные явления природы проникнута такой силой, такой красотой и такой законченностью, что, за исключением сочинений
Александра Гумбольдта, не имеет ничего равного себе во всей литературе нашего века» (8, с.18).
Наряду о этой комплиментарной оценкой еще два высказывания П.Кропоткина в адрес Э.Реклю заслуживают специального внимания. П.Кропоткин счел
нужным отметить, что Э.Реклю — не просто географ, но что он «читал в течение многих лет курсы о развитии человеческих обществ под влиянием
различной географической среды» (Там же, с.27). Иными словами, русский ученый ценил деятельность Э.Реклю именно как представителя
географической школы в социологии. Весьма позитивно отметил П.Кропоткин и позицию Э.Реклю как этнографа: «Особенной вдумчивостью отличаются у
Элизе описания как крупных наций, так и тысяч мельчайших народностей. Казалось бы, что эти описания должны повторяться… Ничего подобного! И
вместе с тем, говоря о мельчайших народцах, он находил слова, чтобы внушить читателю идею, что все люди равноценны, что нет расы высшей и рас
низших (Там же, с.23). И в данном случае географические заслуги Э.Реклю П.Кропоткин связывает с социальными проблемами.
Из всех представителей географической школы наиболее близким П.Кропоткину оказались все-таки не Гумбольдт, не Риттер и не Реклю, а
знаменитый английский историк Г.Т.Бокль (1821–1862), основной труд которого «История цивилизации в Англии» (два его тома вышли в 1858 и 1861
гг.) имел огромный успех во многих странах, в том числе в России.
Следы знакомства П.Кропоткина с идеями Т.Бокля встречаются уже в 1866 г. В 1871 г. в составленном П.Кропоткиным «Докладе комиссии по
снаряжению экспедиции в Северные моря» мы находим уже вполне позитивное отношение не к отдельным идеям, а к концепции Бокля. Ссылаясь на
английское издание (1861 г.) сочинения Бокля, П.Кропоткин формулирует очень важный тезис в духе географической школы: «Климат, пища, почва,
общий вид природы, — вот главнейшие агенты, обусловливающие прогресс человеческих рас» (12, с. 45). Если мы посмотрим, как
П.Кропоткин трактует роль отдельных элементов географической среды, то мы убедимся, что его трактовки вполне укладывались в общую концепцию
географического направления именно в социологии и историографии.
Почва и климат рассматриваются не сами по себе, но и как факторы развития культуры и цивилизации: «…Если на первых ступенях культуры
главное влияние принадлежит почве, го, как справедливо доказывает Бокль, при дальнейшем развитии культуры, главное влияние принадлежит климату,
который или призывает человека к постоянной деятельности, или обрекает его на полную бездеятельность в течение большей или меньшей части дня,
времени года, или года» (Там же, с.45–46). «Климатом, вместе с почвою, обусловливается с самой колыбели развитие человечества, его материальное
благосостояние и умственный прогресс» (Там же, с. 45).
Географические труды П.А.Кропоткина — это, в первую очередь, его труды по орографии (буквально по-гречески «описание гор»), т.е. поверхности
Сибири. Но какой установкой он при этом руководствовался? Чисто научно-географической? Нет. В конечном счете его интересовала
социально-экономическая сторона проблемы. Вспоминая о своей работе в географическом обществе по изучению Сибири, П.А.Кропоткин писал:
«Мало-помалу у меня складывалась мысль написать пространную физическую географию этой громадной части света, уделяя при этом видное место
экономическим явлениям. Я намеревался дать полное географическое описание всей России, основывая его на строении поверхности — орографии,
характер которой я начинал себе уяснять после сделанной мною работы о строении Сибири. И я хотел очертить в этом описании различные формы
хозяйственной жизни, которые должны господствовать в различных физических областях» (1, с.223). Опять перед нами установка
не чистого географа, а представителя географической школы в понимании общества.
Когда в 60–70-х гг. XIX в. П.Кропоткин писал о различных аспектах географической среды, он отнюдь не всегда акцентировал такую сверхзадачу.
В дескриптивной части его подход к географической среде может казаться чисто естественнонаучным, чисто географическим. Но это не так.
Ценностные установки географической школы в конечном счете пронизывают все географические труды П.Кропоткина.
Иногда даже в частных его характеристиках отдельных элементов географической среды эти ценностные установки явно просматриваются. Так,
говоря о значении гор, П.А.Кропоткин особо выделяет А.Гумбольдта и К.Риттера. Но почему? Потому, что они «столько раз и так художественно
выяснили на примерах, взятых из действительности, роль горных стран и плоскогорий в жизни нашей планеты и ее населения» (11,
с.365).
И, пожалуй, ничто так демонстративно не свидетельствует о приверженности П.А.Кропоткина идеям географической школы в социологии и
историографии, как его высказывания о влиянии природы на мышление человека. Когда молодой секретарь отделения физической географии Русского
географического общества писал свой доклад об экспедиции в Северные моря, он акцентировал не только значение изучения влияния Северного
Ледовитого океана на различные отрасли народного хозяйства, на материальное благосостояние человека, но также на различные отрасли
человеческого знания, на «самый характер человека», на его «общий склад мышления» (12, с.7, 45).
В качестве обобщающей мысли П.Кропоткина как представителя географического понимания общества и истории мы бы взяли его следующую ссылку на
Бокля: «Сама история человечества, как удачно выразился Бокль, есть ничто иное, как изменение человека под влиянием природы и природы под
влиянием человека» (Там же, с. 45).
Сказанного вполне достаточно, чтобы сделать вывод о том, что путь П.А.Кропоткина к географическому пониманию и истолкованию общества и
истории человечества был вполне закономерным: эволюция его индивидуального мировоззрения в принципе совпала с логикой развития одного из
крупнейших (незаслуженно оболганного в 50-е годы, я бы сказал, и до сих пор не вполне реабилитированного) направлений научно-географической,
социологической и исторической мысли в Западной Европе и в России. Причем географическое понимание общества и истории у П.А.Кропоткина периода
60–70-х гг. XIX в. — это не просто одна из важных, а определяющая черта ого тогдашнего мировоззрения. Но это не был сциентистский путь
«чистого» ученого-географа. Исходным пунктом этой эволюции являлись ценностные ориентации молодого Петра Кропоткина, сложившиеся в
освободительную эпоху русского Просвещения 60-х гг. XIX в. От них же шел и дальнейший путь к анархо-коммунизму.
Примечания
*На наш взгляд, термин «сциентизм» не подходит для обозначения той мировоззренческой позиции, которую
подразумевает автор. — Прим. литературного редактора.
**О понятии русского классического Просвещения см. мои статьи в кн.: Н.Г.Чернышевский в общественной мысли
народов СССР. М., 1984.
Литература
1. Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1966.
2. Переписка Петра и Александра Кропоткиных. М.; Л., 1932–1933. Т.1–2.
3. Бэр К. О влиянии внешней природы на социальные отношения отдельных народов и истории человечества // Карманная
книжка для любителей землеведения, издаваемая от Русского географического общества. СПб., 1848.
4. Грановский Т.Н. О современном состоянии и значении всеобщей истории // Грановский Т.Н. Сочинения. Изд.4. М.,
1900.
5. Кудрявцев П.Н. Сочинения. М., 1887. Т.1.
6. Пассек В.В. Очерки России. СПб., 1838. Кн.1; М., 1840. Кн.2.
7. Кропоткин П.А. Общий очерк орографии Восточной Сибири. СПб., 1875.
8. Кропоткин П.А. Биография Элизе Реклю // Реклю Э. Речь о русской революции. М., 1906.
9. Кропоткин П.А. Орографический очерк Минусинского и Красноярского округа Енисейской губернии. СПб., 1873.
10. Известия русского географического общества. СПб., 1869. Т. IV, Географические известия, № 1, 2 апреля.
11. Записки ИГО по общей географии. СПб., 1873. Т. III.
12. Кропоткин П.А. Доклад комиссии по снаряжению экспедиции в Северные моря. СПб., 1871.