Сборник материалов IV Международных Кропоткинских чтений
Пётр Владимирович Рябов
к. филос. н., доцент кафедры философии Московского педагогического государственного университета (МПГУ)
Пётр Алексеевич Кропоткин и Алексей Алексеевич Боровой: два взгляда российских анархистов на Великую Французскую Революцию (к постановке проблемы)
В начале XX века два российских мыслителя, два энциклопедических учёных, два ведущих теоретика анархизма (один — классического, второй — постклассического этапа) выступили с фундаментальными историческими сочинениями, посвящёнными Великой Французской Революции. И если о выдающейся книге первого из них — Петра Алексеевича Кропоткина («Великая Французская Революция 1789-1793») существует немало исследований [см., например, из работ последних десятилетий: Далин В.М., 1979; Старостин Е.В., 1979; Гордон A.B., 1995; Рябов П.В., 2005; Мягкова Е.М., 2005], то о фундаментальном сочинении второго — Алексея Алексеевича Борового («История личной свободы во Франции. Т. I, Старый Порядок и Революция» — в двух частях — см. [Боровой A .A., 1910]) почти не существует специальных современных исследований, за исключением нескольких статей автора этого доклада [см. Рябов П.В.,2011 и Рябов П.В.,2012]. А между тем масштаб личностей двух названных фигур, масштаб их вклада в постижение драмы Великой Французской Революции, их важнейший вклад в российскую культуру и в теорию революционной анархической мысли, казалось бы, неизбежно подталкивает к сопоставлению. Кропоткин и Боровой, при всей полемичности их диалога, относились друг к другу с огромным интересом и уважением. Боровой писал статьи и рецензии о трудах Кропоткина и посвятил ему свою книгу 1918 года «Анархизм». А Кропоткин, в свою очередь, обращался к Боровому, прибыв летом 1917 года в Петроград и получив через жену Алексея Алексеевича его книги: «Мне давно хотелось встретиться с Вами, и я очень жалею, что до сих пор это не удавалось. ( …) Начал читать 1-й том «Истории личной свободы». Очень рад был, что Вы заступились за «Archives Parlamentaires». Для парламентской истории Революции» это издание «очень удобно» [П.А. Кропоткин в 1917 году, сс.166-167]. И Кропоткин, и Боровой были «своими людьми» не только в анархической, но и в академической исторической среде, они были знакомы с крупнейшими в мире исследователями Французской Революции. Так, например, в Париже Боровой общался с выдающимся историком Революции Альфонсом Оларом, а в Национальной Библиотеке Парижа обсуждал с Жаном Жоресом кропоткинский анархизм и его книгу о Революции. А такой русский корифей в данной области, как Н.И. Кареев в 1910-1911 годах опубликовал ряд статей о книгах Кропоткина и Борового о83Великой Французской Революции [см. Кареев Н.И.,2003, с.485]. В общем, сопоставление сочинений о Революции Кропоткина и Борового поможет лучше понять как этих двух выдающихся личностей, так и особенности их анархических концепций, а также позволит многомернее осознать их вклад в исследование истории Великой революции.
Разумеется, в рамках небольшого выступления я могу лишь обозначить тему, дать общие контуры возможных направлений сопоставления книг Алексея Алексеевича и Петра Алексеевича, декларативно — без развёрнутой аргументации — указать на точки их совпадений и различий.
Следует заметить, что помимо главных названных трудов по истории Великой Французской Революции, отличающихся фундаментальностью, оба анархиста немало внимания уделяли ей и в других работах. Так, Пётр Кропоткин в своих многочисленных статьях по теории революции и обоснованию действий и программы анархистов в революционном процессе непременно ссылался на грандиозный опыт событий во Франции конца XVIII века. А Алексей Боровой обращается к этим великим событиям в своей первой программной анархической работе «Общественные идеалы современного человечества. Либерализм. Социализм. Анархизм» (рассматривая Великую Революцию, как эпохальное событие и точку отсчёта для социальной философии Нового времени), в своём очерке для сборника«Париж» (описывая центр французской столицы) и, наконец, в статье«Политические и административные реформы в период Французской революции» в Книге для чтения по истории Нового времени [Боровой А., 1912]. Этот, и другие исторические очерки Борового, достойно соседствуют в сборнике со статьями таких корифеев исторической мысли, как Е.В.Тарле, Н.И.Кареев, С.А.Котляревский, И.В.Лучицкий и др.
Оба русских анархиста были не только революционерами, но и страстными франкофилами, прожившими несколько лет во Франции, влюблёнными во французскую культуру, много работавшими в архивах с материалами революционных лет и оба поддержали Францию в Первой мировой войне, встав в ряды анархистов-«оборонцев». Оба видели во Франции центр мирового революционного движения и, если угодно, его эталон и образец. Не случайно Кропоткин в «Хлебе и Воле» рисует гипотетическую анархическую революцию не где-нибудь, а именно в Париже, также как не случайно Боровой, осмысливая развитие социальной философии и правовых систем, прежде всего обращается к Франции в своих сочинениях, а также вдохновляется опытом французского революционного синдикализма, чьим страстным пропагандистом в России он стал. Понятно, что интерес обоих анархистов к Великой Революции, при всей их фундаментальности и научной добросовестности, был не только и не чисто академическим: осмысление опыта этой революции позволяет им обсуждать общие вопросы историософии, революционного процесса, чётче формулировать своё анархическое мировоззрение и программу, а также вести полемику с оппонентами — буржуазными либералами, реакционерами, государственниками-
Вместе с тем при сравнении двух книг Кропоткина и Борового о Великой Французской революции сразу же бросаются в глаза огромное множество различий, обусловленных как внешними обстоятельствами написания и задачами этих книг, так и различиями в характерах, интересах и мировоззрениях обоих мыслителей. Книга Кропоткина вырастала из целой серии отдельных статей и писалась в бесцензурных условиях. Книга Борового писалась целиком и сразу (как часть более общего огромного замысла, оставшегося неосуществлённым — желания написать «Историю личной свободы во Франции» от Революции до начала XX века), учитывала жёсткие цензурные рамки и создавалась, как магистерская диссертация для защиты на юридическом факультете Московского Университета (защита была сорвана по политическим мотивам кадетским профессорским большинством, с неприязнью относившимся к радикальному молодому приват-доценту анархисту Боровому, который был любимцем студентов).
Кропоткин, будучи анархистом-коммунистом, как известно, видел свою главную задачу в создании «народной истории Французской Революции», в противовес «парламентской истории» (к разряду«парламентской истории» им была, не совсем справедливо, отнесена и книга Борового, прочитанная им летом 1917 года). Он стремился исследовать грандиозные социальные процессы, равнодушно относясь к политическим и парламентским баталиям, желал показать, воспеть — и во многом добился этой цели — творчество народных масс, в ходе крестьянских восстаний, создания городских секций и коммун, созидающих основы нового мира, альтернативного как Старому Порядку, так и буржуазии и парламентским политикам. В отличие от сугубо «городского» человека и мыслителя Борового (прошедшего через увлечение индустриапистскими и урбанистическими версиями социализма — марксизмом, а затем синдикализмом), народник Кропоткин с огромным интересом и уважением обращается в своём труде к крестьянской Франции, на которую он смотрит с симпатией и безо всякого высокомерия.
Приоритеты, интересы и рассматриваемые в книге Борового проблемы существенно отличаются от кропоткинских. Книга анархо-индивидуалиста и юриста Борового (стеснённая цензурой и академическими условностями, историко-правовая по основной проблематике) прежде всего рассматривала и анализировала судьбу правового статуса личности перед лицом государственного произвола в калейдоскопе сменяющихся политических режимов на широком фоне революционного катаклизма. Поскольку содержание этого труда куда менее известно нынешним исследователям и, тем более, широкой публике, чем содержание книги Кропоткина, остановлюсь на замысле Борового и его осуществлении несколько85подробнее. В своём исследовании о Великой Французской Революции Алексей Боровой показал себя академическим исследователем высшей пробы: способным осмысливать колоссальный исторический материал, выдвигать широкие обобщения, осуществлять кропотливый анализ. Он подверг подробному рассмотрению правовое положение личности при Старом Порядке, детально рассмотрел соответствующие аспекты наказов в Генеральные Штаты 1789 года, проанализировал «Декларацию прав человека и гражданина» и законодательные акты о правах личности, изданные различными революционными правительствами Франции, досконально исследовал механизмы якобинского террора и причины Термидора. При этом учёный опирался на множество источников: наказы, декреты, переписку и мемуары, парламентские протоколы, а также учитывал мнения десятков исследователей (первое место отводя А.Олару, но также постоянно обращаясь и к работам Ж.Жореса, И.Тэна, Л.Блана, М.Ковалевского и других историков).
Работа Борового и по своей проблематике, и по своей методологии является интегральным, как бы сегодня сказали, «междисциплинарным» исследованием, которое сочетает воедино историю, право, социологию, психологию, рассмотрение семьи, законодательства, государственных институтов, столкновение идей, общественных настроений, вопросы легитимации и делегитимации тех или иных режимов. Хотя в центре внимания Алексея Борового в данной книге — историко-правовые вопросы, однако, чтобы вполне решить поставленные задачи, автору пришлось далеко выйти за рамки этой узкой темы, рисуя общий ход революции, исторический фон, смену общественных настроений и институтов и борьбу партий. Парадоксальность ситуации состояла в том, что об истории права в данном случае подробно размышлял анархист (априори далёкий от фетишизации закона). Естественно поэтому, что Боровой, во-первых, фокусируя своё внимание на законах, конституциях, декретах, ставил рассмотрение эволюции права в зависимость от внеправовых факторов (борьбы сословий и группировок); во-вторых, неуклонно противопоставлял «Право» (и связанные с ним государство, парламент, партийных доктринёров) «Жизни» (то есть стихии народного творчества); в-третьих, большое внимание уделял не только правовым актам, но и институтам и их правоприменительной практике, указывая на пропасть между нею и «теорией».
По своему обыкновению, Боровой-историк никогда не навязывает свою позицию читателю (сопровождая изложение множеством историографических экскурсов, изложением научных дискуссий), но и не скрывает её. Отчасти чуткость, тонкость, музыкальность Борового, отчасти условия царской цензуры и сугубая академичность жанра книги сделали его мастером нюанса, интонации, через них выражающим своё отношение к анализируемым процессам.
В диссертации этот поэт и артист успешно выступает в обличии объективного академического учёного, однако художник в нём не исчезаетсовсем. Он проявляет себя в остром ощущении драматизма, музыки, красоты, пафоса, трагизма, скрытой иронии и грандиозного, поистине тектонического размаха исследуемой эпохи, в чутком восприятии и понимании иррациональных факторов в истории. Боровой даёт высказаться самим событиям, обнаруживая в хаосе и полифонии Революции биение Жизни, неподвластной никаким доктринам и схемам. Он подчёркивает многофакторность и альтернативность исторического процесса. «История»,«Народ» в его философской системе координат выступают как псевдонимы и маски «Жизни» — всеобъемлющей, пёстрой, спонтанной, противоречивой, рационально непостижимой творческой тотальности, которая противостоит любым догмам, схемам, партиям, пытающимся постичь и сковать её своими доктринами и остановить, регламентировать её своими законами.
Так конкретно-эмпирическое историко-правовое научное исследование Борового органично выводит мыслителя на фундаментальные исторические и философские проблемы. Среди них: внутренняя логика революционного процесса, произвол государства и защита прав личности, соотношение «внешней» и «внутренней» несвободы человека (развращённости общества и деспотизма власти), идейная роль Просвещения, семья как ячейка общества и орудие абсолютистского государства в подавлении личности, мудрость и ирония Жизни (Народа, Революции) и глупость любых партийных доктринёров, кризис верхов и делегитимизация Старого Порядка в ходе Революции, созидание и разрушение в революции, чрезвычайные меры и реформы сверху как элементы революции, общечеловеческое (идеальное, бескорыстное) и сословно-классовые интересы в процессе революции, право и практика правоприменения, возможность (точнее, невозможность) «доброго короля», «хороших тюрем» и «благих реформ сверху». Так сугубо научное фундаментальное историческое исследование вывело автора- анархиста на неизбежные параллели с современной ему Россией, и читатель, встречая на страницах его книги слова о попрании прав личности, о произволе бесконтрольной администрации, о реформах, то навязываемых обществу властью, то вырываемых обществом у власти, не мог избежать соответствующих аналогий.
Борового интересовала как логика исторического процесса («социология» — назревшие проблемы, накопившаяся энергия протеста через «психологию» общественных настроений и идейные обоснования, воздействующие на «политику» через борьбу сословий и партийные перевороты, что, наконец, откладывается, оформляется и застывает в «праве» в виде соответствующих актов и кодексов), так и глубокие внутренние парадоксы и коллизии Революции: столкновение фетиша «общего блага» с правами живой личности, борьба партийных схем и спонтанного народного творчества, самоуничтожение революции в «революционном» терроре якобинцев. При всём «объективизме» и добросовестности изложения, очевидны симпатии автора к Революции, его осуждение Старого Порядка с его произволом над человеком, защита личности, оправдание народных выступлений, разоблачение политики террора. Ирония стихии «Жизни», её «окостенение» в новых формах, по Боровому, проявлялось в том, как созданный революцией парламент постепенно становился контрреволюционным, из орудия бунта и творчества превращаясь в оплот новой тирании, и в том, как «чрезвычайные меры» и «государственные интересы», апеллирующие к революционной риторике, постепенно перечёркивали великие завоевания «Декларации прав человека и гражданина». Если Кропоткин считал концом Революции уже 1793 год: срыв народного революционного процесса в якобинскую диктатуру, то Боровой полагал концом Революции 18 Брюмера 1799 года и приход Наполеона, ставшего окончательным могильщиком Революции, но порождённого кровожадным государственным деспотизмом якобинцев и усталым беспомощным малодушием жалких термидорианцев.
Чтобы не быть декларативным, остановлюсь на одном ярком примере: многомерном анализе Боровым якобинского террора. Автор рассматривает и причины террора, и его глашатаев и идеологов, и органы, проводившие политику террора (суды, комитеты, комиссаров), и его правовую базу (декреты), и его ход, и итоги. Причинами террора, по Боровому, были и гнёт рационалистических схем над Жизнью, и насилие государства, парламента и стоящих во главе его партий над революционным народом, и фанатизм террористов (если историк восхищается масштабами личности Мирабо и Дантона, то Робеспьер вызывает у него только отвращение), и противопоставление мифического «общего интереса нации» правам живой и конкретной личности, и классовое своекорыстие буржуа, и, наконец, сама логика начавшегося террора, ведущая к раскручиванию маховика репрессий. В результате Боровой фиксирует очередной иронический парадокс истории: выступавшие от имени революции, идейные и самоотверженные якобинцы террором обескровили и убили революцию, а их самих, в свою очередь, уничтожили ничтожные и корыстные люди «золотой середины» — термидорианцы, в данном случае выступившие как бессознательные орудия
«Жизни», защищавшейся от «смерти»: «Народу, конечно, жилось несладко, как при старом режиме, так и при рождении нового порядка. Народ называли сувереном, имя его призывали в торжественных и патетических случаях, но этот народ был голой абстракцией, бесплотной идеей. Действительный народ гнали в войска, разоряли реквизициями, вешали и резали без всяких околичностей. ( …) Наконец, если всякая власть вообще развращает её носителей, то тем к большим эксцессам и злоупотреблениям должны были повести чудовищные полномочия, которыми располагали комиссары» [Боровой A .A., 1910, 4 .2 , сс.75-76]. В результате: «Остановилась сама жизнь. ( . . . ) Революция убивала революционеров. Смерть восторжествовала над жизнью. Однако пробил час и «революционного правительства», жизнь вступила в борьбу с отжившими бесплотными символами. ( …) Термидорианское правительство пришло под знаменем жизни и в этом секрет его величайшего успеха» [Там же, сс.185-186] . Так от сугубо конкретного и сугубо научного исторического исследования Алексей Боровой органично выходит на уровень философского обобщения. Его мысль напоминает гегелевский образ «Хитрости Разума», незримо действующего через людей; только Боровой говорит о «Хитрости Жизни» — мудрой и последней инстанции, использующей подчас жалких и никчёмных людей в своих неведомых, но великих целях.
Возвращаясь к кропоткинской книге о Великой Французской Революции, мы можем без труда заметить, наряду с очевидными и отмеченными выше отличиями от труда Борового в акцентах и фокусе зрения, и многие черты глубинного сходства. Здесь и сочетание научного анализа революционных процессов с эпическими художественными образами, здесь и доверие стихиям жизни и революции, глубокое сочувствие к трудящимся народным массам и столь же глубокое отвращение к политикам и творцам квазиреволюционной диктатуры и террора. Разумеется, Кропоткин мог выражать свои чувства и оценки куда свободнее, резче и определённее, чем Боровой в своей диссертации. Оба переживают Революцию во Франции как высокую трагедию, восхищаясь её энергией, поэзией и масштабами и сожалея об её упущенных возможностях, и рассматривают её как образец, урок и предостережение для себя — не только историков революции, но и её продолжателей и творцов. Оба через десяток лет после выхода своих книг о Великой Французской Революции могли сопоставить её опыт с Великой Российской Революцией 1917-1921 годов и оба нашли немало параллелей и аналогий — нередко горьких.
Я надеюсь, что начатое мною сегодня сопоставление двух выдающихся книг двух величайших анархистов начала XX века будет продолжено, и на этом пути нас ждёт немало плодотворных открытий.
Литература.
- Боровой A.A. История личной свободы во Франции. Т. I. Старый Порядок и Революция. 4 .1 , 4 .2 . М., 1910
- Боровой А. Политические и административные реформы в период Французской Революции. // Книга для чтения по истории Нового времени. Т. III. М., 1912, сс.306-341
- Гордон A.B. Кропоткин в российской рецепции Великой Французской Революции. // Труды Международной научной конференции, посвящённой 150-летию со дня рождения П.А. Кропоткина. Вып.1. Идеи П.А. Кропоткина в философии. М., 1995, сс.72-94
- Далин В.М. Кропоткин — историк Великой Французской Революции.// Кропоткин П.А. Великая Французская Революция 1789-1793. М., Наука, 1979, сс.467-495
- Кареев Н.И. Великая Французская Революция. М., ГПИБ, 2003
- Кропоткин П.А. Великая Французская Революция 1789-1793. М., Наука, 197989
- Мягкова Е.М. Крестьянство против республики: Вандейское восстание 1793 г. в общей концепции Французской революции П.А. Кропоткина.// Пётр Алексеевич Кропоткин и проблемы моделирования историко- культурного развития цивилизации. Материалы Международной научной конференции. СПб., Соларт, 2005, сс.289-296
- П.А. Кропоткин в 1917 году: первые впечатления от революционной России. Публ. A.B. Бирюкова, Н.К. Фигуровской. Комм. A.B. Бирюкова. // Труды Комиссии по научному наследию П.А. Кропоткина. Вып.1, М., 1992, сс. 166-167
- Рябов П.В. Пётр Кропоткин и Алексей Боровой: от классического к постклассическому анархизму. // Пётр Алексеевич Кропоткин. / Под ред. И.И. Блауберг. М., РОССПЭН, 2012, сс.233-265
- Рябов П.В. Социально-психологические характеристики немцев и французов в сочинениях Михаила Бакунина и в мемуарах Алексея Борового: опыт сопоставительного анализа. // Прямухинские чтения 2009 года. М., 2011, сс.255-303
- Рябов П.В. Философия истории П.А. Кропоткина. // Пётр Алексеевич Кропоткин и проблемы моделирования историко-культурного развития цивилизации. Материалы Международной научной конференции. СПб., Соларт, 2005, сс. 144-156
- Старостин Е.В. К истории издания книги. // Кропоткин П.А. Великая Французская Революция 1789-1793. М., Наука, 1979, сс.496-503