Кропоткин и Бакунин

Вы предложили мне, дорогие товарищи, принять участие в сборнике, который вы посвящаете памяти Петра Кропоткина. Я это делаю от всего сердца, выражая лишь сожаление, что был слишком поздно извещен, чтобы послать вам что-нибудь получше, чем эти несколько наскоро написанных страниц.

Бакунин сказал однажды, восхищаясь великой фигурой Бланки, который, одновременно великий мыслитель и неукротимый бунтарь, был верной моделью революционеров во Франции девятнадцатого века: «Природе нужно тысячелетие, чтобы создать такую натуру». По счастию, он ошибся, к чести человеческого рода. Не считая великих безыменных работников революции, среди которых встречаются часто самоотверженные герои, не отмеченные историей, появляются другие благородные предтечи, не дожидаясь, когда кончится тысячелетие. Сам он, крупный мыслитель, хотя у него и не было времени писать книги, эпический борец и вдохновитель масс, со своей сильной и страстной индивидуальностью, был одним из таких. Его соотечественник и почти современник, Кропоткин, был тоже из числа последних.

Менее страстный, но такой же революционер, как и Бакунин, Кропоткин как бы дополняет его. Первый, прославлявший дух возмущения, на протяжении веков восстававший против фетишей — богов и королей, казался гением всеразрушения, проносящимся над старым миром; второй провидел после неминуемого разрушительного фазиса фазис социального логического и неизбежного строительства.

Они жили в двух различных эпохах: одни только фанатики, поклоняющиеся неизменному догмату, могут отрицать различие времен и среды, требующих различные образ действия и мысли. Бакунин видел, как после мимолетного проблеска, каким была Коммуна, Европа погрузилась во мрак политической и социальной реакции; как французская республика попала во власть реакционеров-монархистов и клерикалов; как три императора образовали как бы новый Священный Союз, который должен был потом превратиться в Тройственный Союз; как папство так же, как и до потери светской власти, продолжало отравлять умы; как Соединенные Штаты, спустившись с высоты гума{67}нитарного идеала Томаса Пейна и Джефферсона до плутократической олигархии, превратились в новый Карфаген, тогда как «Свободная Гельвеция», забыв героическую легенду о Вильгельме Телле из страха перед военными и средневековыми государствами, превратилась в их жандарма.

Такой мир заслуживает только ненависти, и понятна знаменитая фраза, приписываемая Бакунину (я не знаю, правда ли, что он произнес или написал ее), и которую повторяет Эмиль Золя, влагая ее в уста своего Суварина, в «Жерминале»: «Все рассуждения о будущем преступны, потому что они мешают чистому разрушению и замедляют ход революции».

И, однако, Бакунин сам чувствовал, что если бесполезно заранее строить детальный план будущего общества, которое будет не творением какого-нибудь пророка-законодателя, нового Магомета, замыкающего в тесные рамки будущие поколения, но созданием времени, среды и людей, с их потребностями, чувствами и идеями, то все-таки необходимо наметить главные штрихи его. Он очень ясно понимал необходимость не полагаться на случай или провидение и подготовлять элементы этого будущего общества, новые организмы, призванные то незаметным образом и постепенно, то быстро, занять место отживших организмов. Ибо нечто не создается из ничего: сегодняшнее сделано из вчерашнего и завтрашнее будет сделано из сегодняшнего.

Передо мной сейчас номер женевского «Risveglio», от 19 декабря 1903 г.. в котором приводится письмо Бакунина, написанное в октябре 1873 г. В этом письме Бакунин причиной своего ухода из Юрской федерации выставляет свою физическую слабость. Братски прощаясь со своими друзьями по борьбе, он напоминает им, что центром международной реакции является не «бедная Франция, обреченная Сердцу Иисусову» своими правителями-монархистами, а бывшая тогда огромной Германия с авторитарным социализмом Маркса и бисмарковской полицией. В заключение он дает двойной совет:

«1. Сохраняйте неприкосновенным принцип широкой народной свободы, без которого равенство и солидарность будут лишь ложью;

2. Все больше и больше организуйте практическую и боевую международную солидарность рабочих всех ремесел и всех стран и помните, что, бесконечно слабые в одиночку, вы найдете огромную непобедимую силу в этой мировой сплоченности».

Бакунин, умерший три года спустя, под конец своей жизни готовил проект этики. Он видел, что анархическому движению угрожали вместе с правительствами и больше, чем правительства, честолюбивые карьеристы, искавшие в нем шумную рекламу, чтобы стать потом простыми политиканами, а также беззастенчивые личности, {68} которые во все времена сбивали с истинного пути, эксплуатируя их, самые благородные движения. Не будучи буржуазным моралистом, великий агитатор-анархист не допускал, чтобы оскверняли революционный идеал. Та же самая идея воодушевляла Кропоткина, когда он в одном реферате и брошюре провозгласил Анархическую Мораль, стоящую выше всякой религиозной морали, которая ждет вознаграждения на «том свете».

Он также, написав: «Речи бунтовщика», «Хлеб и Воля», «Взаимная помощь», «Современная наука и Анархия», — за несколько месяцев до смерти готовил труд об этике, который он тоже не мог закончить.

В самом деле с какой грустью он, князь, всей душой отдавшийся народу, живущий его трудовою жизнью, сопряженной с лишениями и часто с нищетой, должен был смотреть на низкие существа, проповедующие под прикрытием анархизма кражу и эгоистическое удовлетворение своих самых грубых аппетитов! Существа безответственные, конечно, рассуждая с точки зрения абсолютного детерминизма, но безответственные в той же степени, как змея или бешенная собака, от которых обстоятельства вынуждают нас освободиться. Существа, которые вызвали бы ненависть к революции если бы им удалось доминировать в ней.

Однако Кропоткин в своем страстном стремлении к социальной справедливости никогда не падал духом. Пожалуй, даже в этой прекрасной жизни, проведенной в добровольно принятых на себя материальных лишениях, вознаграждение которым он находил в одобрении своей совести, в этой жизни, проведенной в тюрьме, изгнании и постоянном труде, вызывавшем уважение со стороны его самых непримиримых противников, критик мог бы его упрекнуть в излишнем оптимизме. Источником этого оптимизма было великодушие его сердца. Обладая синтетическим, ясным умом, предвидящий заведомо естественный ход событий, Кропоткин, находивший в глубоком знании истории ключ к разгадке будущих эволюции, в своей огромной любви к порабощенному, эксплуатируемому, униженному народу возвеличивал этот последний, иногда приписывая ему свои собственные идеи, свои собственные чувства. Увы, управляемые не всегда лучше своих правителей, и народ очень часто бывал худшим врагом самому себе. Впрочем, Кропоткин хорошо знал это; страницы, посвященные им в «Речах бунтовщика» роли революционного меньшинства, показывают, что, несмотря на свою тенденцию поэтизировать массы, этот историк-философ был поэтом, как Мишле, которого он иногда напоминает своим стилем: он не полагался в разрешении всех вопросов на прозорливость, инициативу и всеведение масс. Опасная иллюзия, которой долго грешили анархисты.

Но Кропоткин, в особенности, считал, что если народ, веками лишенный возможности материального и нравственного развития, не может быть непогрешимым, то и не диктаторским способом, ведя {69} его, как стадо, и навязывая ему церковные и государственные догматы, можно освободить его. Диктатура, фактически, может оказаться необходимостью на короткий промежуток времени, в период борьбы: она не может быть modus’ом vivendi [лат. образом жизни] народа на неопределенное время.

Он страстно любил движение, которое не было чисто французским, но общечеловеческим, Великой Революции, и написал историю последней, составляющую капитальный труд. Движение это, за которым последовали вспышки 1830, 1848, 1870—71 годов, послужило основой для мыслителей и революционеров девятнадцатого года, и она подготовит не сухую политическую республику, построенную на началах государственности, а свободную федерацию народов, освободившихся от всех видов рабства.

Так же, как и интернационалист Бакунин, интернационалист Кропоткин достаточно понимал действительность и эволюцию, чтобы видеть в тот момент, когда разразилась последняя война, серьезные различия между западными демократическими странами, даже буржуазными, но в которых революции проложили борозду, и центральными империями, торжество которых было бы несчастьем для всего человечества. Ибо тогда дело было бы не в кратковременной реакции, как та, которую переживает в настоящий момент Франция, и близкий конец которой можно предвидеть, но в наступлении нового средневековья. И кто знает, на сколько поколений!

Это ясное и обоснованное убеждение Кропоткин громко высказывал во время войны, несмотря на то, что оно должно было вызвать раскол между ним и его старыми товарищами, несмотря даже на оскорбления, каким он подвергался со стороны некоторых.

Разделяя вполне его точку зрения и действуя соответствующим образом, я отдаю дань глубокого уважения нашему дорогому покойнику за то, что он до конца своих дней имел мужество и прямоту оставаться верным своим взглядам, а не старался просто принять красивую позу для истории. {70}

< Назад

ОГЛАВЛЕНИЕ

Вперед >

Источник: Электронная библиотека им. Усталого Караула
http://karaultheca.ru/rus-an/sbornik1922.htm