ПЁТР КРОПОТКИН. Сборник статей, посвященный памяти П.А.Кропоткина. 1922г.
Жан Грав
Из моих воспоминаний о Кропоткине
Я встретил Кропоткина в первый раз в 1880 или 1881 году. Приехав в Париж, он зашел ко мне вместе со своей женой С. Г. [Софьей Григорьевной].
Мы уже раньше переписывались с ним. Я послал ему несколько статей для газеты «[Le] Révolté», кроме того, каждые две недели я посылал ему корреспонденции о социальном движении во Франции.
Увы! это было давно, и я смутно помню подробности этого первого свидания. Ясно всплывают в моей памяти от этой первой встречи простота, сердечность и энтузиазм этого человека.
Должно быть, я тоже понравился ему, ибо это он некоторое время спустя подал мысль Реклю просить меня приехать в Женеву для работы в газете «[Le] Révolté». Когда Герциг, всецело отдававшийся до того времени газете, не мог больше справляться с этой работой и был вынужден заняться хлебным заработком, чтобы прокормить свою семью, Реклю явился ко мне с приглашением заместить Герцига.
Кропоткин оставался молодым всю свою жизнь. Всю жизнь он хранил пыл двадцатилетнего юноши. Несмотря на страдания и лишения, которые ему пришлось перенести в течение своей бурной жизни, он оставался молодым телом и духом.
Несмотря на свои обширные и глубокие знания, он умел слушать своих собеседников, считаться с выдвигаемым аргументом, если этот аргумент был достаточно обоснован. Многие, даже среди анархистов, не обладающие ни его познаниями ни его эрудицией, могли бы с пользой для себя поучиться у него его манере вести себя.
Я никогда не слышал, чтобы он хвастался, говорил о себе или о своем происхождении.
«Это вполне естественно, — скажут мне, — со стороны анархиста, в этом нет никакой заслуги». Конечно, но многие ли анархисты на его месте показали бы себя такими же анархистами, как он?
Хотя он очень молодым потерял свою мать, он сохранил в своем сердце сильную любовь к ней и счастлив был, что среди всех превратностей его судьбы у него уцелел ее портрет, который висел в одной из комнат его маленькой квартиры в Брайтоне.
После ареста во Франции Кропоткин был приговорен к пятилетнему тюремному заключению за «принадлежность к Интернационалу». {179}
Он действительно входил в Интернационал, но, насколько я знаю, из всех приговоренных вместе с ним он один только и входил в него. А так как Интернационал в то время несколько лет уже не существовал фактически, то никакого преступления даже с юридической точки зрения тоже не было.
При обыске у меня забрали письмо Кропоткина, в котором он писал мне о газете «[Le] Révolté», намечая ряд вопросов для обсуждения на ее страницах, и жаловался на то, что я плохо расставляю знаки препинания. Это, конечно, не могло служить серьезным доказательством его виновности, а более веских улик обвинение не имело в своем распоряжении. Но в политическом процессе нет необходимости быть слишком требовательным в выборе доказательств виновности подсудимого.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кропоткин рассказал мне однажды по поводу этого процесса один случай, показывающий, насколько можно верить искренности ораторов.
Во время процесса Эмиль Готье произнес страстную защитительную речь, — впрочем, он был превосходным оратором. Посреди этой речи его резко перебил государственный прокурор Фабрегетт, который в награду за свою «независимость» был назначен потом членом Кассационного суда.
Готье, нисколько не смутившись тем, что его перебил прокурор, начал возражать ему еще с большим чувством и большей горячностью.
Когда обвиняемые были отведены обратно в камеру, Кропоткин сказал Готье: «Ты был великолепен, но что бы ты сделал, если бы прокурор не перебил тебя?»
«Разве ты не заметил, — сказал Готье, — что я остановился посредине фразы? Я приготовил свою речь таким образом, чтобы вызвать реплику прокурора. Если бы этой реплики не было, я бы провалился со своей речью; надо было дать время прокурору найти возражение».
По утверждении приговора Готье был разлучен с своими товарищами по заключению. Ему милостиво разрешили отбыть свой срок в парижской тюрьме Сент-Пеляжи. Он покинул лионскую тюрьму, ни с кем не простившись.
Кропоткин и другие были переведены в Клерво. Здесь Кропоткин, помимо своих научных и литературных занятий, организовал ряд лекций, чтобы дать возможность своим товарищам пополнить свое образование. В своей переписке с волею он главным образом интересовался «Ребенком» — ребенок был «Le Révolté».
Здесь, в этой тюрьме, он собрал в один том свои лучшие статьи из газеты «[Le] Révolté». Заглавие, «Речи бунтовщика», было придумано Реклю. {180}
Впрочем, нахождение заглавий было специальностью Реклю. Он придумал заглавия «La Conquête du Pain» [«Завоевание хлеба»]1, «Autour d’une Vie» [«Вокруг жизни»] для французского издания «Записок революционера» и «Entr’aide»2 для французского издания «Взаимопомощи».
Мне смутно помнится, что заглавие моей книги «Умирающее общество и анархия» было мне посоветовано также им.
Одиннадцать лет спустя, когда благодаря этой последней книге, которая была моей первой книгой, я тоже попал в Клерво, официальные лица тюрьмы, директор, инспектор и даже тюремные смотрители, так живо помнили Кропоткина, как будто он только что выписался из тюрьмы, — такое сильное впечатление произвел на них Кропоткин.
Мое общение с Кропоткиным поддерживалось, главным образом, при помощи переписки. Видались мы только изредка, когда или он приезжал на короткое время в Париж или я — в Англию.
Когда амнистия, объявленная при занятии Феликсом Фором президентского поста, открыла мне двери тюрьмы, первой моей заботой было повидаться с уцелевшими товарищами.
Реклю написал мне, спрашивая меня, что я намерен был делать. «Конечно, продолжать нашу пропаганду и поставить на ноги газету», — и я поехал к Реклю в Брюссель (где он жил), купив билет туда и обратно.
Первые слова Реклю были: «Вы виделись с Кропоткиным?» — «Нет». — «Тогда надо съездить к Кропоткину. Мы ничего не можем сделать без него».
На следующее утро я взял свой чемодан и, сев в Остенде на пароход, поехал в Дувр, откуда по железной дороге отправился в Лондон. Нет надобности говорить о том радушии, с каким меня встретил Кропоткин. Он сказал, что он вполне разделяет все наши взгляды относительно издания газеты и что, конечно, мы можем рассчитывать на его сотрудничество.
Я вышел из тюрьмы без копейки. У друзей, которые во время моего отсутствия спасли, что могли, из моей корреспонденции, которую конфисковали на почте, я нашел чек на 300 франков, высланный аргентинскими друзьями. На эти деньги — по крайней мере, на часть их — я напечатал несколько воззваний к товарищам о помощи. {181}
В общем, результаты этих воззваний были не блестящи. Одному только Шарлю-Альберу удалось собрать пару сотен франков в Лионе. Суммы, собранные другими, были значительно меньше.
Это, однако, не помешало нам приняться за издание газеты. Я вспомнил, что Кропоткин стал издавать «Le Révolté», когда в кассе было 27 франков, — у нас же было значительно больше, значит, был прогресс. Название газеты «Les Temps Nouveaux» («Новые Времена») было придумано Реклю — это заглавие одной из брошюр Кропоткина, придуманное также Реклю.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кропоткин пользовался большим влиянием в Англии, благодаря обаятельности своей выдающейся личности. В воскресные вечера гостиная его была полна народу; сюда собирались люди всех классов, чтобы потолковать о всевозможных предметах. У Кропоткина всегда было что-нибудь интересное рассказать гостям.
В особенности у него бывало много молодых фабианцев, из которых многие стали теперь знаменитостями.
С несколькими англичанами он основал газету «Freedom» («Свобода»), которая в продолжение многих лет была хорошим пропагандистским органом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В последнюю зиму перед войной мы посетили Кропоткина в Бордигере. Швейцарское правительство не позволило ему приехать опять в Локарно, где он провел предшествовавшую зиму и где был хорошо принят даже муниципалитетом. Для этого нужно было, чтобы Кропоткин обратился к правительству за особым разрешением. Конечно, Кропоткин этого не захотел сделать, он предпочел отказаться от местопребывания в Локарно, которое принесло ему большую пользу в прошлую зиму, чем покориться швейцарскому правительству.
Итак, мы были у него в Бордигере. Мне вспоминается один вечер, когда Кропоткин играл нам на рояле и две служанки из соседнего дома подошли к окну, чтобы послушать музыку.
Увидав их, Кропоткин вышел, позвал их, удобно усадил в гостиной и сыграл им лучшие вещи из своего репертуара. Все это было сделано просто, с обычным добродушием, без всякой аффектации.
В этом сказался весь Кропоткин.
Кропоткин всегда предвидел войну; он предвидел, что эта война будет отчаянной борьбой между авторитарным духом и реакцией, с одной стороны, и духом прогресса и свободы, с другой.
Никогда он не менял своего мнения на этот счет. Если разразится война между Францией и Германией, говорил он, то у каждого революционера не должно быть ни малейшего колебания. Долг революционеров — оказать сопротивление Германии, победа которой была бы гибелью всякой идеи независимости. {182}
И в продолжении многих лет, для «[Le] Révolté», для «[Les] Temps Nouveaux», я был уверен каждый год, что получу от Кропоткина статью: Война весною. Заглавие иногда менялось, но сюжет оставался тот же. Война была неизбежна!
Кропоткин интересовался войною не потому, чтобы он был за войну или считал ее желательной. О, нет! Но потому, что он знал Германию, ее милитаризм и понимал, что к этой войне вела политика ее Главного штаба, что он добьется того, что будет эта война.
И в 1912 или 1913 году, в одно из своих посещений Парижа, в тесном собрании близких друзей, которые мы организовали по случаю его приезда, война опять была темой собеседования. Большинство товарищей были скандализованы некоторыми заявлениями Кропоткина. Сознаюсь, я также не разделял вполне его мнение относительно некоторых пунктов.
Я смотрел на дело так, что, если необходимо будет защищаться против нападения немцев, то, по возможности, это не должно происходить под контролем буржуазии, — эта сторона вопроса, к сожалению, не обсуждалась.
У меня было лишь довольно смутное представление о том, как это должно быть, но я чувствовал, что надо рассмотреть эту сторону вопроса.
Но так много и часто говорили, что война неизбежна, столько раз она готова была разразится и в конце концов дело улаживалось, что я начал надеяться, что она останется пустой угрозой.
В той воинственной лихорадке, которая характеризовала министерство Мильерана при занятии Паункаре президентского поста, я видел, главным образом, заговор военных поставщиков, желавших облегчить казну на несколько лишних миллионов под предлогом патриотизма.
Ведь, когда были ассигнованы новые кредиты, первой заботой было построить массу казарм.
Чем дольше будет откладываться война, тем она станет невозможнее, думал я.
И, может быть, ее поспешили так быстро объявить при столь плохих условиях для Германии только потому, что немецкий Главный штаб думал то же самое.
Вина тех, кто знал интенсивность милитаристской пропаганды в Германии, была в том, что они не познакомили нас со всем, что было пущено в ход, чтобы увлечь немецкий народ. Мы прекрасно знали, что война была целью юнкеров, что они готовили ее, но мы не имели никакого представления о тех усилиях, какие были на этот раз потрачены.
Поэтому, когда вспыхнула война, мы были все более или менее ошеломлены.
Анархисты, неорганизованное меньшинство, были не в счет. Социалисты и синдикалисты, представлявшие силу, раз правительство {183} считало себя вынужденными обратится к ним за помощью, не были на высоте положения и пошли на войну, не требуя гарантий, которые должны бы были помешать массе остаться в дураках.
С мобилизацией перестала выходить наша газета «Temps Nouveaux». Уже больше года перед этим лишь ценою огромных усилий удавалось мне выпускать эту газету, и я должен был покориться необходимости закрыть ее.
Когда немцы подходили к Парижу и правительство, решив защищаться при помощи регулярной армии, не желавшее обратиться к населению и организовать нечто вроде национальной гвардии 71 г., переехало в Бордо, в Париже пока нечего было делать. Зачем было рисковать жизнью той, кого я люблю больше всех на свете? А это было бы так, если бы немцам удалось окружить Париж. Мы уехали в Англию к родным моей жены.
Но только в 1916 г. нам удалось провести несколько недель около Кропоткина в Брайтоне, когда он начал поправляться после перенесенной им операции.
Наши разговоры велись о войне и бессилии анархистов. Кропоткин всегда говорил, что, если бы он был моложе, он был бы в рядах сражающихся, и, так как он не мог участвовать в борьбе, то он и отказывался даже от моего предложения выпустить декларацию о нашем отношении к развертывавшейся перед нами драме.
И правда, всегда есть что-то неприятное в том, чтобы, когда сам спокойно сидишь у камина, казаться воинственным человеком.
Я говорю «казаться», ибо, в сущности, дело было не в том, чтобы побудить кого бы то ни было вступить в армию, прославлять войну, ни желать ее, ни ускорить ее, раз она уже была в полном разгаре.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда революция 1917 г. позволила Кропоткину вернуться в Россию, — после 40-летнего изгнания — он собрался ехать с радостным сердцем и полный надежд.
Конечно, его мечты еще не осуществились, но это был конец деспотизму, произволу; открыт был путь к различным возможностям, сделан первый шаг к освобождению, создана была атмосфера, в которой можно будет работать.
Я предполагал съездить простится с ним в Брайтон, но он написал мне, что в той суматохе, какая происходила в данный момент у него в доме в связи с упаковкой мебели и библиотеки, у нас не будет возможности поговорить серьезно.
Он говорил мне, что несколько избранных товарищей составили маленькую группу, поставив себе задачей противиться отклонению движения от правильного пути, например, в сторону индивидуализма. Необходимо было окончательно обсудить этот вопрос. Он назначил мне свидание в Лондоне, куда он должен был приехать, чтобы ждать там парохода. {184}
сожалению, пароход, на котором должен был ехать Кропоткин, отошел раньше назначенного срока, и он успел только послать мне через товарища Тернера, секретаря Союза служащих торговых предприятий, прощальное письмо западноевропейским рабочим и 50 франков, чтобы помочь напечатать его.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После него остались дочь и жена, которая была его другом и преданной сотрудницей.
Быть может, они расскажут нам когда-нибудь о пережитой Кропоткиным за последние годы его жизни драме. {185}
ПРИМЕЧАНИЯ
1 В русском переводе эта книга вышла под названием «Хлеб и Воля».
2 Относительно заглавия книги «L’Entre-aide» Грав ошибается: название французскому переводу «Взаимной помощи» было дано самим Петром Алексеевичем. Он просил только известного французского филолога академика Мишеля Бреаля сказать свое мнение относительно этого названия, так как во французском языке не было до этого времени имени существительного «entr’aide», а существовал только глагол «entr’aider» («помогать друг другу»). Бреаль нашел новое слово Петра Алексеевича очень удачным, и теперь оно стало обычным словом во Франции. — Примеч. Н. Лебедева.
| < Назад | ОГЛАВЛЕНИЕ | Вперед > |
Источник: Электронная библиотека им. Усталого Караула
http://karaultheca.ru/rus-an/sbornik1922.htm