ПЁТР КРОПОТКИН. Сборник статей, посвященный памяти П.А.Кропоткина. 1922г.
Г. Сандомирский
Кропоткин и Франция
Проведший в изгнании несколько десятилетий, до конца своих дней П. А. сохранил кровную связь с Россией. Из всех убеленных почтеными сединами бойцов, возвратившихся в Россию, один Кропоткин на родине у себя не был эмигрантом. В Дмитрове ли, среди учителей и уездных кооператоров, крестьянских подростков, рабочих с ближайших фабрик, в Москве ли, в кругу товарищей или того разношерстного общества, которое всегда стучалось в двери его квартиры, — весь, без остатка, умел он слиться с подлинной русской действительностью, подслушать биение ее пульса. Россию любил он глубокой, но, сказал бы я, затаенной любовью. Просвечивала любовь эта яркими блестками сквозь тот истинный, неприкрашенный интернационализм, который вытекал из самой сущности его мировоззрения и который так укрепили в нем десятки лет изгнания и общения с западным пролетариатом. Сантиментального общинника никогда не увидел бы и не услышал бы в нем собеседник. Но, несомненно, любил он Россию и за безбрежные «социальные» возможности, за дух «взаимопомощи», вложенные в душу ее народа.
Чопорная, скучная, по существу своему тред-юнионистская и нереволюционная, Англия дала изгнаннику приют, покой для научной работы и огромное поле для изучения хитрой механики современного капитализма, проникновения в сложные и увлекательные тайны всех видов промышленности, от лендлорда до фермера, от манчестерских и бирмингемских исполинов до крохотной мастерской одиночки-ремесленника.
Знаю из книг его и о нем, что и в Шо-де-Фоне, и во Франции, и в других местах проникал П. А. в дымную лачугу кустаря и к местному быту присматривался. Но Францию не за это любил. Парижу отдал свое чудесное сердце П. А. потому, что верил в прежнюю доблесть его — верил во Францию, как в колыбель всех революций, и в Париж, как лабораторию грядущих социальных опытов. Всю жизнь манил его к себе образ Великого Блузника, и, как Вальяну, старому коммунару, багровое солнце над Парижем казалось ему кровавым пятном на небосводе — огромной Голубой Блузе мира. {168}
Много, бесконечно много различных людей, подлинных французов и чужестранцев, — от солидных и «объективных» ученых и до самых поверхностных романистов, то бурнопламенных буржуазных республиканцев, то восторженных идеологов крепостничества, — посвятили свои досуги (а то и самоё жизнь) изучению и описанию революции 89–93 гг., но написать такую книгу о ней, какую оставил нам П. А., без исключительно нежной и глубокой любви к Франции нельзя было бы. Рассыпаны лепестки этой любви к ней на каждой странице книги — и потому так воскрешает она благоухающий аромат той увлекательно-живописной эпохи. И, заметьте, уже в ней, в этой книге, любовь не к одной Франции, а особенная любовь и нежность к тогдашним блузникам, коммунарам 93 г., тем «бешенным», которые — помоги им тогда некоторые обстоятельства и бо́льшая сознательность окружающих, — хоть и не сделали бы социальной революции, однако перетрясли бы Францию до самого основания, как это сделали наши большевики.
—————
Как сейчас помню незабываемую позднюю осень семнадцатого года в Москве: ветер, холодный и неприветливый, на безлюдной в полночь Б. Никитской и впечатление первых бесед с П. А. Речь, его всегда увлекательную, всегда пересыпанную блестками остроумия, мастерскую передачу личных наблюдений и переживаний отмечали уже многие — не стану удлинять их списка собой.. Помню только, так велико обаяние было, произведенное словами его, что в тот ноябрьский вечер кощунственная в голове мысль родилась: не записать ли всего слышанного. Но быстро прогнал ее. Так велика была вера в то, что еще много столь же увлекательного услышу от вечно юного рассказчика и всегда рьяного спорщика.
И в тот вечер страстно поспорил П. А. с одним из старых товарищей — одним из тех, кого ошеломил и напугал октябрь. Так любопытно было услышать из уст П. А. его мнение об октябре, что участие в беседе я принял лишь в качестве молчаливого свидетеля.
И, конечно, в словах его была неизбежная параллель с Францией и ее революциями, которые П. А. знал лучше всяких других.
— Все разговоры о «громадных жертвах» в Москве, — говорил товарищу на прощание П. А., отчеканивая каждое слово и со строгостью в голосе, — пустая болтовня. Я не советую вам повторять и шаблонных, но непроверенных рассказов о «жестокостях». Сравните с Францией…
И полилась плавная речь — нет, не речь, а стройная законченная лекция, — хотя давно уже мы стояли в пустынной передней старинного, некогда барского, с колоннадой дома на Б. Никитской, в передней, куда с улицы проникал холодный ветер, — о великой революции 89–93 гг., посыпались бесчисленные цифры жертв в городах {169} и селах, яркие эпизоды гражданских войн, бесчисленные проявления беззаветного героизма и нечеловеческой жестокости.
Франция — ultima ratio [лат. последний довод], мера вещей… и революций; только с Парижем мог Петр Алексеевич сравнить Москву, сопротивлявшиеся Москве области — с Вандеей, Россию — с Францией.
В московском октябре не было проявлено жестокости, жертвы его ничтожны по сравнению с цифрами, оставленными историей революции 89–93 гг., — таков был приговор П. А.
В этой же импровизированной лекции он горячо доказывал необходимость сравнить численность населения и учесть все другие обстоятельства.
К концу заспорили об исторической роли большевистской партии. Недолго искал П. А. параллелей с французами.
— Большевики – nivelleur’ы, — сказал он, и тут же перевел:
— Уравнители. Их очень любили и ценили массы во Франции. Они будут иметь успех и у нас.
«Уравнители». Произнес П. А. это слово не только без иронии, но веско, — и с видимым одобрением. Прозвучало в споре как будто бы: «Ну, что же, они, конечно, – не анархисты, как мы с Вами, но зато уравнители. Хорошо и это».
И уже в тот момент — когда передо мной распахнулась дверь дома № 44-а и холодный ветер прояснил разгоряченные беседой мозги — точно понял я из этой характеристики, что одобрил П. А. октябрь и тогдашнюю роль большевиков. И никакие последующие кривотолки не могли сдвинуть его с этой позиции. С затаенной любовью сказано было это красивое, звучное, французское слово, им оправдал П. А. сожженные и до основания развороченные неподалеку от старинного барского особняка1, у Никитских ворот, многоэтажные дома.
—————
В том, что глубокой пропастью Петра Алексеевича отделило во время мировой войны не только от его учеников, но и от старых друзей и соратников, — как, например, Эррико Малатесты или Домелы Ньивенхёйса, оставшихся верными идеям антимилитаризма и антипатриотизма, — эта любовь к Франции сыграла исключительную роль. Я имею в виду его оборончество и антантофильство. Кто последовал за ним на этом пути? Небольшая кучка старых друзей из «[Les] Temps nouveaux», оторванных от широких масс, вроде Жана Грава, М. Корн, грузинский анархист-одиночка В. Черкезов да сбившийся в сторону крайнего шовинизма в своей «[La] Bataille syndicaliste» Шарль Малато. Но даже у таких неизменных друзей, как Ж. Грав, в оборонческих писаниях можно было найти ряд оговорочек, порой довольно серьезных, — и только, со свойственной ему прямолинейностью, Петр Але{170}ксеевич в своей антантофильской пропаганде шел до логического конца.
Но в антантофильских писаниях своих, приведших его к тяжелому разрыву с подавляющим большинством единомышленников, почти никогда не болел душой Петр Алексеевич за Англию. Оттого, скажут, что мировая война не угрожала ее территориальной безопасности. Нет, не поэтому только. Даже России в оборонческих писаниях своих и речах уделял он меньше внимания, чем Франции, — потому, что больше всего и всех в свете любил он Францию, ждал, упорно, непоколебимо, — до последней минуты своей ждал, что она подаст сигнал к социальному переустройству мира и блузники ее шагнут, через обломки опрокинутой государственности, дальше наших октябрьских nivelleur’ов-большевиков.
И потому, что любил ее так и верил в провинденциальную миссию ее, П. А. мучительно волновался за территориальную ее неприкосновенность — так тревожился, что незаметно принес ей в жертву многое из того, что было дорого ему до войны. Так мать из любви к ребенку, которому угрожает смертельная опасность, готова на преступление — только бы спасти его. А Петру Алексеевичу нужно было спасти не только самоё Францию, но и свою веру в ее революционную роль. Несомненно, из сложного комплекса различных идеологических факторов сложилось то, что мы называем оборончеством Кропоткина. Это был не только друг Франции, но и участник бакунинского крыла Международного товарищества рабочих, всегда с недоверием относившийся к марксистам и, особенно, к германской социал-демократии, в 1914–1918 гг. шедшей в ногу с Вильгельмом. Но другие факторы мы оставим сейчас в стороне, как и, вообще, разбор его позиции в мировой войне, повлекшей отход от П. А. почти всех его единомышленников. Кто ближе знал в последние годы П. А., кто не избегал говорить с ним и переписываться на эту больную тему — тем ясно, что определяющим фактором его оборонческой идеологии и была эта беззаветная любовь к Франции и ее блузникам.
—————
До подписания Версальского мира и я избегал этой темы в беседах и речах своих с П. А. Он-то никогда не избегал ее, любил часто говорить о войне, немцах, реакционной роли Германии. Тяжело было ему на эту тему говорить с товарищами — ведь он почти не встречал среди них единомышленников. Больно ему это было — и мое отмалчивание не проходило незаметным для него. Чуткой душой своей разумел П. А., что любопытно мне слушать его рассказы и замечания, пересыпанные всегда фактами, блестками неподдельного юмора, но не встречает во мне сочувствия его проповедь против Германии.
Не знаю, как это случилось, — но после подписания Версальского мира понял я, что и в переписке с таким дорогим человеком, каким {171} оставался для меня, несмотря на все разногласия, П. А., больше по этому вопросу молчать нельзя.
Жил тогда П. А. уже в Дмитрове, и оттуда деятельную вел переписку с московскими друзьями.
В моем письме к П. А. я указал на то, что с подписанием грабительского Версальского мира как карточный домик должны были рушиться иллюзии защитников Антанты (в том числе и его, П. А.), уверявших, что победа Антанты принесет торжество делу свободы. Люди, шедшие за ними, теперь потребуют от них отчета. Я спрашивал П. А.: не является ли мир, навязанный версальскими дельцами и банкирами Европе, могилой оборончески-патриотических идей?
У меня хранится письмо П. А. на 16-ти мелко исписанных страницах, в котором он отвечает на мои вопросы. Оно помечено: «гор. Дмитров, Московск. губ., Советская, д. Олсуфьевых, 24-го мая 1919 г.» В нем П. А. сообщает, что мое письмо от 16-го он получил 18-го, что он «сильно взволнован известием о положении Петрограда», но постарается ответить на мои вопросы. Из всего написанного П. А. о мировой войне, что пришлось мне читать, это письмо произвело на меня наиболее значительное впечатление.
И, конечно, в центре всех его переживаний, как всегда, — Франция и заботы о спасении колыбели революции от германского разгрома.
Из этого, нигде не опубликованного, письма я приведу только то, что выдает его сокровенные тревоги за нее.
Заявив, что нужно только радоваться территориальным уступкам со стороны Германии, П. А. спрашивает:
«Неужели Эльзас и Лотарингия должны были оставаться в руках Германии, когда, после 47-летнего пребывания под немецкой ферулой, население безусловно этого не хочет? Франция уже не может (трижды подчеркнуто в письме) продолжать этой жизни под страхом, что при малейшей внутренней смуте во Франции или неуступчивости в колониальных вопросах 70-миллионная Германия набросится на Францию — и за неделю до мобилизации2, в силу Kriegsgefahrzustand’а3, Мец выбросит на беззащитную (на 150 верст от границы, по Франкфуртскому договору) Францию 1/4-миллионную армию, снаряженную всем, вплоть до последней ручной гранаты, в укрепленном плацдарме, Меце.
Конечно, вы, сидевший за замком в Сибири, не переживали этого состояния Франции; мы, т. е. французские товарищи и я, пережили и выстрадали (дважды подчеркнуто П. А.) это состояние.
Помнится, дважды мы говорили французским товарищам: {172} “Eh bien, commençons”4, — и те с грустью, чуть ли не со слезами в глазах, говорили: “Mais, Pierre, dans 15 jours – les allemands seront à Paris”5. И мы с такой же грустью отвечали: “Qui, vous avez raison!”6 Помнится, раз я упрекнул Рошфора и других националистов, говоря: “Вместо ваших писаний вы лучше так укрепили бы границу полевыми укреплениями, чтобы собака не могла проскочить из Меца — не то что армия”, — и мне ответили: “Кр[опоткин] не знает, верно, что, по тайной статье Франкфуртского договора (1871 г.), мы не имеем права строить укреплений ближе 150 км от границы”.
Помнится также, что я раз написал для нашей газеты статью “Démantelez Metz!”7, — помня, как незадолго до войны 1870–71 гг. Наполеон III потребовал от Германии разрушить укрепления Люксембурга, который тоже (как потом Мец) был обращен в плацдарм и в крепость для нападения, не для защиты. Но я не решился отдать эту статью в печать, чувствуя, что такое разумное требование вызовет такую бурю в Германии, которая сделает войну неизбежной.
Словом, необходимость для Франции избавиться от соседства немецких территорий — следовательно, крепостей в 260 километрах от Парижа — так ясна, что даже разговаривать не стоит.
Не забывайте, что в 1914 г. немцы были уже в каких-нибудь 30 км от Парижа, когда Париж спасло то, что народ назвал “чудом”, — штука, выкинутая с “армией” в 60 000 человек, из жандармов, полицейских и пр. сброда, переряженных в солдаты и подвезенных на автомобилях во фланг немцам. Какая бойня шла, когда реки немецких солдат, доведенных до совершенства, вливались во Францию, как лавина, которую невозможно (подчеркнуто П. А. трижды) было остановить иначе, как пролив реки крови защитников.
Мне очень хотелось Вам послать брошюру (очень обстоятельную) Каутского “Elsass-Lothringen”, вышедшую в XI.1917; я перечитал ее, получив Ваше письмо. Вы увидали бы, как сами немцы в 1864 г. (Якоби и его партия, Либкнехт, Бебель и весь Совет Интернационала) отнеслись к захвату Э[льзас]-Л[отарингии]. И вы увидали бы, на какие невероятные уступки шли французы — даже “шовинист” Эрве (ставший шовинистом, когда увидал, что война уже предрешена Германией), — чтобы вернуть Э[льзас]-Л[отарингию] в обмен на колонии и т. п.
Скажут, м. б.: “Отчего же не пустить на плебисцит?” Что Эльзас громадным, подавляющим большинством выскажется за возврат к Франции — никто из немцев не сомневается. Немецкое “иго” ненавидят в Эльзасе теперь, как ненавидели в 1872 г., когда я проез{173}жал по Э[льзасу]. Но в Лотарингию германское правительство столько переселило немцев из Германии (как оно делало в пограничных областях Польши), это правительство так широко практиковало “колонизацию” Лотарингии, что в некоторых ее округах, именно горных, исход плебисцита ненадежен. Может случиться небольшой перевес немцев. Мне это подробно объяснил один лотарингец: где-то сохранилась и его карта округов…»
Переходя в другом месте письма к Саарской области «с ее 300-тысячным населением», П. А. говорит в защиту французов:
«Немцы, когда отступали, вы знаете, что они делали со страной, впрочем, я говорю вздор — вы не знаете. Откуда знать, когда наша русская пресса так жалела “бедненьких немцев”, на которых “набросился весь мир”, что никто не говорил всей правды об их безобразиях при отступлении. Словом, французские угольные шахты — затоплены, разрушены. В Англии я спускался в шахты и конкретно знаю, что значит, если разрушить или просто затопить шахту, взорвав водокачку. Французы правду говорят, что 15 лет пойдет на исправление шахт. Но если они врут, если шахты можно привести в прежнее состояние в 2–3 года — за чем же дело стало? Отчего бы немцам не взяться за это самим — только обеспечив Францию углем, которого она не может теперь добывать у себя, пока шахты не будут исправлены?»
—————
Тревога за любимую Францию довела, как с грустью мы усмотрим выше, до откровенной апологии Версальского мира. Но и в этой апологии прорываются дальше строки, свидетельствующие о том, что Кропоткину по-прежнему дорога была Франция блузников.
«Я знаю, — отвечает он мне, — что французские капиталисты — жадная свора. Знаю, что они рады лишнее сорвать. И тут — возможны разговоры. И они будут. Даже в “Известиях” прорывается, нет-нет, что в самой Германии благоразумные люди ничего “ужасного” не видят в условиях».
И далее:
«Не забывайте, родной мой, что Франция потеряла 1 600 000 убитыми из 38 000 000 французов, следовательно, из 19 000 000 мужского населения, из которых 91/3 миллионов детей и стариков… что Англия потеряла столько же, Россия — 1 700 000 и т. д., и совершенно естественно, что люди хотят обеспечить себя от подобных приключений, на следующие, ну, хоть 50 лет».
Посвятив страницу колониальным «проискам» Германии, П. А. возвращается все к тому же:
«Повторяю, я убежден, что союзники заранее готовы торговаться и готовы будут на уступки — лишь бы “que ça ne se répète {174} pas avant un demi-siècle, et entre temps viendra quelque chose de nouveau, le socialisme, l’anarchie”8, так думаю я».
Отвечая на мое ироническое замечание о заботах насчет 8-мичасового рабочего дня, проявленных авторами Версальского мира9, П. А. пишет:
«Насчет “осчастливленных” рабочих скажу вам, что гораздо раньше, чем появились первые проблески возможной победы союзников, благодаря урокам национализуемого хозяйства во время войны, — еще когда мы были в Англии — шла громадная работа, в виде всевозможных комиссий, приходивших к заключениям: одни — к чему-то вроде “guild socialism” [англ. гильдейского социализма]; другие — “municipal socialism” [англ. муниципального социализма]; третьи — “state socialism” [англ. государственного социализма]; заводских и фабричных комитетов; перехода заводов и фабрик в заведывание рабочих и т. д., и т. д.
—————
Мне не исчерпать в короткой статье всего этого письма. Дело в том, что все 16 страниц исписаны не только мелким шрифтом, но почти все слова сокращены — и не всякое из них легко расшифровать. Рассказав о том, как подорвано среди рабочих Запада уважение к парламенту, П. А. говорит: «Еще 3–4 страницы надо было бы писать», — и заканчивает, после сердечного приглашения в Дмитров, со свойственным ему юмором: «Не взыщите, аще не дописах или переписах».
На этом не кончилась наша переписка о последствиях мировой войны.
В другом письме П. А. писал мне:
«Одно утешает: угроза миру — Германия — сломлена навсегда. Миру возможно свободное развитие. “Тигр” (Клемансо) процарствует года два, вернее, меньше, и Франция, так же, как и Англия, начнут ломку старого — но не одну ломку, а ломку с перестройкой, вспахивая новь не легкой сохой, а трактором…»
—————
Прошло полтора года. П. А., конечно, не терял своей светлой веры в любимую Францию — но ничего не случилось за это время, что могло бы подкрепить эту веру. «Тигр», правда, ушел, на смену ему пришли «тигрята», выдвинутые «жадной сворой», — профессиональные ренегаты вроде Мильерана, Бриана и др.
Блузник все ниже и ниже опускал некогда гордо поднятую голову.
Это — все, что он получил за кровь, пролитую на войне. Колыбель революции превратилась в цитадель мировой реакции. Версаль так и остался символом издевательства над трудящимися Франции. И дух европейского Кобленца воцарился в некогда свободолюбивом Париже, опозоренном его господами.
А между тем, российская действительность, безбрежная новь, вспахиваемая не заграничным трактором, а отечественной сохой, {175} управляемой неуклюжими, мозолистыми, но твердыми руками не сентантуанских или монмартрских блузников, а российских «nivelleur’ов», все больше и больше захватывала вечно юного П. А. в его уездном Дмитрове, из которого он держал прочную связь с друзьями. Мысли его все больше и больше отходили от войны…
И вот, уже совсем не задолго до последнего приступа болезни, уложившей его на смертное ложе, П. А. пишет мне в последнем письме:
«Благодарю вас очень, дорогой Г. Б., за добрый привет. Да, конечно, люди, и здесь, и на Западе, выйдут друг другу навстречу — но когда? Боюсь, долго: до тех пор, пока будет существовать возможность капиталу наживаться чужим трудом, этого не будет. До тех пор, пока люди не поймут, что “капитал” — не что иное, как оказываемый кредит, и вообще, пока капиталом будут финансироваться всякие предприятия, — не будет, не может быть желанной встречи людей. Вот и вырастает вопрос: как ускорить эту пору?»
И далее, поговорив о личных делах моих и переживаниях, П. А. заканчивает:
«…Нарождается новое — и хоть между людьми приблизительно одинаковых взглядов будемте держаться не как чужие…»
«Нарождается новое…» С этой верой через полтора месяца П. А. ушел в могилу. Даже в уездном Дмитрове, мы, провожавшие его, могли убедиться в этом. Сохой вспаханная новь уже взошла — и дала обильную жатву. В Дмитрове — ставшем российским Фернеем [место смерти Вольтера] — тысячами, из других уездов пришедшая, провожала молодежь неутомимого революционера. Я беседовал с детворой, приходившей простится с ним, — поразили меня эти светлоголовые мальчуганы. Все знали «дедушку» и его книжку («Записки революционера»), популярно излагавшиеся им сельскими учителями.
Зато в местном Союзе молодежи, куда накануне погребения пригласили меня для беседы об ушедшем, те, кто постарше, поразили меня почти поголовным знакомством с его книгой о Французской революции.
Если бы мог П. А. услышать, с каким оживлением и пониманием юные дмитровские «nivelleur’ы» трактовали о разных течениях во Французской революции, — каким бы огромным удовлетворением это было для него!
Поколебалась ли перед смертью его вера в любимую Францию и пылких блузников? Я не думаю этого. Он страстно ждал начала этой ломки во Франции, быть может, еще более страстно, чем раньше ждал ее победы на поле брани, — ломки, после которой перепахали бы всю буржуазную Францию многосильным трактором.
Но верить надо и тому, что ушел он, всей светлой душой своей истинного революционера примирившись с доморощенной нашей сохой. {176}
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Где отведены были ему старыми знакомыми две комнаты.
2 Везде курсив П. А.
3 Осадное положение, объявляемое вследствие угрозы войны.
4 «Что ж, начнем!»
5 «Но ведь через 2 недели немцы будут в Париже, Петр!»
6 «Да, вы правы!»
7 «Обезоружьте Мец».
8 «…это не повторилось бы, по крайней мере, в течение полувека, а там придет новое – социализм, анархия».
9 Французская буржуазия сейчас, как известно, больше всех саботирует 8-мичасовой рабочий день. — Г. С.
| < Назад | ОГЛАВЛЕНИЕ | Вперед > |
Источник: Электронная библиотека им. Усталого Караула
http://karaultheca.ru/rus-an/sbornik1922.htm